Граждане
Шрифт:
— А за все это, — продолжал Лэнкот, глядя на разложенные на столе бумаги, — я встречаю недоверие со стороны своих же сотрудников. Против меня затеваются интриги. — Он поднял указательный палец. — Думаете, это не больно?
Он посмотрел на Павла и опять пожевал губами. А через минуту спросил, какого Павел мнения о Зброжеке.
Павел давно собирался поговорить с Лэнкотом о Зброжеке. После субботней встречи с Агнешкой ему стало стыдно за свою неприязнь к Виктору. Теперь он был почти уверен, что ошибался, ревнуя к нему Агнешку, и ему от всей души хотелось искупить это каким-нибудь бескорыстным поступком.
— Скажите, товарищ, — начал он, в упор глядя на Лэнкота, —
Лэнкот заерзал на стуле. Глядя куда-то через плечо Павла, он возразил, что не в его правилах руководиться личными антипатиями. Даже несмотря на то, что Зброжек его не один раз оскорблял.
— Этот человек неспособен на самокритику, — пояснил он. — Он не только не считается с моими указаниями, но еще жалуется на меня. Подрывает мой авторитет в редакции. Если бы не вы, я был бы здесь совсем одинок.
Лэнкот рассказал Павлу, что недавно послал Зброжеку на квартиру с рассыльным Липкой одну его статью, в которой следовало кое-что переделать, а кое-что вычеркнуть. Зброжек, сказавшись больным, лежал в постели, но, увидев редакторские пометки, вскочил и в одной рубахе забегал по комнате. Потом написал записку обидного для Лэнкота содержания и велел Липке передать ее.
— Мне ничего другого не оставалось, как сообщить об этом факте соответствующим инстанциям, — тихо заключил Лэнкот. И, подумав, добавил: — С таким человеком разговаривать можно, только посадив его сначала на цепь. Со временем, когда вы его ближе узнаете…
— А в чем дело? — с живостью прервал его Павел. — Разве он пишет что-нибудь вредное?
Лэнкот ответил не сразу, — хотел, должно быть, как можно точнее выразить свою мысль. Вредное? В словаре Лэнкота не было таких категорических определений. Граница между вредным и полезным порой неуловима. Одно он мог утверждать с непреклонной уверенностью: что в своих репортерских заметках Зброжек не соблюдает должной пропорции между отрицательными и положительными явлениями в жизни нашей страны.
— Он пишет больше о недочетах, чем о достижениях. И к тому еще имеет неприятную манеру нападать на отдельных лиц. А потом в редакции чуть не обрывают телефон — и все претензии, конечно, предъявляются мне.
Лэнкот опустил глаза и снова потрогал подбородок кончиками пальцев.
— Если вы сомневаетесь… — Он полез в ящик стола.
— Нет, я вас понимаю, — сказал Павел, — но я не о том хотел говорить. Может быть, вы сами его отталкиваете? Мне кажется, что в таких случаях важно только одно: полезна его работа для партии или вредна? Товарищ Лэнкот, Зброжек — талантливый человек!
— А я этого и не отрицаю, — Лэнкот слегка наклонил голову.
Павел помолчал, взвешивая про себя различные способы уладить эти несогласия. И, наконец, спросил, высказывались ли другие товарищи о заметках Зброжека. Может быть, следует обсудить вопрос на партийном собрании?
— Вы совершенно правы, — согласился Лэнкот, не глядя на него. — Я как раз собирался это предложить. — Подумав, он попросил Павла выступить на собрании по этому вопросу. Достал из ящика объемистую пачку забракованных рукописей Зброжека.
— Вот, просмотрите все это дома. Мои замечания на полях, зеленым карандашом.
Он торопливо перешел к другим делам. Сказал, что Павел — публицист с горячим, подлинно боевым темпераментом. Так не попробует ли он — ну, хотя бы время от времени — писать по вопросам международной политики? — Я считаю, что вы в этой области можете многое сделать. И меня уполномочили, — Лэнкот понизил голос, — переговорить с вами, товарищ
Он пододвинул Павлу бюллетень ПАП и пальцем указал нужный столбец. Павел ярко блестевшими глазами следил за его неторопливыми, осторожными движениями. Он отбросил свесившиеся на лоб волосы, наклонился над бюллетенем: в нем сообщалось, что суд в Афинах вынес смертный приговор двенадцати греческим патриотам с Белоянисом во главе.
Прошло несколько дней. Павел снова завертелся в мельнице варшавской жизни. Он ездил на Жерань, протискиваясь в набитые людьми трамваи или вися на подножке и уцепившись одной рукой за чье-нибудь плечо. Он принимал участие в производственных совещаниях рабочих, подолгу просиживал в плановых отделах и конструкторских бюро, мок под дождем в очереди на трамвайных остановках, выступал на «летучках» в типографии, обсуждал всякие вопросы с товарищами в столовой, звонил Агнешке в школу и получал ответ, что она занята или что ее не удалось разыскать… А вечером писал, разбирался в своих записях, и обычно рассвет заставал его за работой.
В редакции Лэнкот направлял к нему многих посетителей и поручал ему часть текущих дел. В комнате Павла дверь открывалась и закрывалась почти так же часто, как в кабинете главного редактора. Когда он входил в столовую или пробегал по коридору, его на каждом шагу останавливали: «товарищ Чиж, на минутку»… Бабич уже называл его «Пав'eлек» и, сердечно обнимая, обдавал ему лицо кислым запахом.
В глазах окружающих Павел читал различные чувства: в одних — неприязнь, в других — восхищение, а в иных — скрытые опасения. И он учился понимать эти взгляды. В редакции было несколько человек, которым его успехи стали поперек горла. Эти подходили к нему чаще всех, словно что-то тянуло их к виновнику их тайных огорчений.
Над его письменным столом в редакции висел портрет президента. На этом лице прежде всего останавливался взгляд Павла, когда он входил в комнату. Он читал в нем сосредоточенную силу и скромность и жаждал учиться у этого человека. Теперь он часто смачивал и приглаживал волосы и не появлялся на людях без галстука. Когда он, наконец, в один прекрасный день встретился с Агнешкой, она широко открыла глаза.
— Какая-то в тебе перемена, Павел. Но какая? — сказала она, смерив его любопытным взглядом. Павел спокойно объяснил, что, должно быть, он просто переутомился: работы много. Он показался Агнешке как-то выше ростом и смуглее. Улыбался ей, а глаза смотрели зорко, пытливо, и где-то в глубине их таилась легкая усталость. Брови он теперь почти всегда хмурил, словно желая придать лицу решительное выражение.
Два вечера просидел Павел над статьями Зброжека. И в душе признал, что Лэнкот до некоторой степени прав: местами тон их был слишком уж резок, а страсть обличать человеческие пороки граничила с манией: Зброжек выдвигал на первый план людей вредных или нравственно искалеченных, показывая их в ярком свете своей сатиры и называя их фамилии. Правда, им руководило стремление сделать жизнь лучше, но оно тонуло в бурных взрывах отвращения ко злу. И Павел находил, что иные места действительно следовало вычеркнуть. Однако Лэнкот в своей осторожности заходил еще дальше, и Павлу были непонятны те восклицательные и вопросительные знаки и волнистые зеленые линии, которыми он обводил целые страницы. Когда Павел сказал об этом Лэнкоту, тот, понизив голос, возразил, что он «оценивал этот материал соответственно директивам высших инстанций, которые на данном этапе считают самым важным полную психическую мобилизацию нашего общества».