Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Шрифт:
Лазецкий пустился в теорию:
— Этот режим никому не дает возможности стать самостоятельным, выбиться в люди. Все будут осуждены до смерти служить за деньги, как наемники. Но это противоречит складу ума большей части людей! Оковы! Возьмите, к примеру, — сколько рабочих у нас желает, как говорится, «устроиться», завести собственную мастерскую, пусть маленькую, да свою! Это очень серьезно! Раньше он мог это сделать, а теперь — нет! Мораль и вкусы ремесленника слишком очевидны. Вот почему этот строй не продержится. Все это со временем само восстанет против них. Начнется голод…
Все сочли слова Лазецкого блестящим
…Норковая шуба, сударыня! Я продала ее в последний момент, и мне плакать хочется, как подумаю, сколько я за нее получила! Не хватает еще, чтобы в ней расхаживала какая-нибудь фабричная… Старую беседку в Сенограбах мы велим снести, Гуго, нельзя приглашать приличных людей в такой хлев… Я их купила в сорок шестом, сударыня, и они еще как новые… настоящий нейлон. Вы не поверите! Одним словом — качество!..
…Нет, республику — никогда! Будущую Европу следует решать как федерацию: Соединенные Штаты Европы. Возьмите план Маршалла! Что вы о нем скажете? Франция сгнила до основания. Вырождающаяся страна, насквозь зараженная коммунизмом, прямо ужас!.. Ах, оставьте… Тебе не дует в спину, котик?
Разговор настолько оживился, что никто не слыхал скрипа двери и не заметил Ханса, который вихрем ворвался снаружи в дурно пахнущую духоту и предостерегающе взмахнул трехпалой рукой:
— Погасить свет! Скорее гасите, и — тихо!
Он словно пролаял это на своем гнусавом наречии; Раж, не растерявшись, бросился к лампе, задул пламя. Не слышали? Абсолютная тишина! И тьма… Шшшто только делается… Гуго! — раздался в темноте сиплый шепот…. Иисус-Мария… Смятение, упал стул, приглушенный, хриплый стон. Тихо — тсссс! — голос Ондры шипел, словно газ, вытекающий из лопнувшей трубы. Топот каблуков на полу, задавленный смех. Рия…
Кто-то пытался открыть дверь, но Ханс, удирая в кусты, запер ее снаружи. Кто-то бешено ударил по двери, словно хотел сорвать ее с петель, затряс скобу. Дверь не поддалась. Ударом кулака Раж свалил неосмотрительного. Темные фигуры метались, натыкаясь друг на друга в душной тьме. Тсссс — тише, черт возьми, кому дорога жизнь, пусть не двигается! Прочь, прочь отсюда, откройте дверь, слышите… Откройте дверь! Лазецкий наткнулся руками на голову Калоуса и ощупывал ее, словно слепой. «Идиоты, идиоты, — приглушенным голосом повторяла Рия с упрямством истерички, отстукивая по деревянной стене костлявым пальцем. — Идиоты… идиоты!..»
Наконец ценой неимоверных усилий Ражу удалось овладеть положением.
В душной коробке хижины воцарилась тишина, неотвязная, наполненная стуком зубов и сиплым дыханием: воздуху!
— Откройте окна, — захныкала Калоусова, — я задыхаюсь…
Брих сидел на скамье: он приоткрыл ставни и выглянул в агатово-черную тьму: ветер свистел по склонам гор. Мысли, смерч мыслей! Что будет дальше? В висках пульсировала взбудораженная кровь. Ханс, видимо, почуял, что к хижине приближается
Собачий лай на границе… все повторяется, только в обратном порядке. Он бежит из пылающей Германии, прочь от развалин, от трупов, от полузасыпанных тел, прочь от Фрица Малекке с его чисто арийским носом — от ефрейтора Малекке! Однажды этот Малекке разбил кулаком лицо французскому парнишке: за попытку к бегству. Как звали того черноволосого лотарингца? Пьер, Жан, Франсуа — не помню. Мы бежим в маленькую страну, у которой отгрызли пограничные области, бежим в Protektorat В"ohmen und M"ahren[32], и на границах лают собаки, чуют людей, охваченных страхом. Хмельники! Их земля мягка, размазывается в пальцах… Проснись, безумец, все повторяется! Только наоборот. Отвратительный сон, тяжкий, как базальтовый камень. Что это — свет? Или отблеск лунного луча на кончике еловой ветки? Шаги? Тишина… Брих ощутил на своем затылке чью-то руку и прерывистое взволнованное дыхание. Это была Эва.
— Откройте окно, — шепнула она. — Откройте, бога ради…
Он удержал ее решительным движением, успокоительно погладил по шелковистым волосам. Секунды тянулись невыносимо медленно. Долго ли выдержишь в этой спертой духоте, в этом паровом котле, который в любую минуту может разлететься от взрыва страха, нервов, натянутых, как тетива лука?..
Ничего… Только тиканье ручных часов. Прошла минута, две… пять… десять… полчаса… Где Ханс? Доски койки скрипнули под отяжелевшим телом, проплыла во тьме алая точка сигареты — кто-то стал у двери, упорно пробуя скобу, готовый вырваться в темноту, в лес, зарыться от страха в землю, как крот…
— Пустите меня отсюда! — взвизгивает женский голос, но его заглушает чья-то ладонь. — Пустите… меня от… сюда!
Шум борьбы у порога — и снова сиплая тишина… И шаги снаружи, кто-то шарит по двери, нащупывает щеколду. Дверь скрипнула. В темном проеме вырисовывается фигура древнего пророка. Чирк!
Ханс зажигает спичку, подносит ее к лампе. Все следят за ним расширенными зрачками.
— In Ordnung,[33] — равнодушно гнусавит он, и по хижине разливается желтоватый свет. Ондра, застывший напротив двери, пошевелился, словно ожившая статуя, поспешно засунул пистолет в карман спортивной куртки. Брих уставился в оконную щель.
Темные верхушки деревьев раскачивались на ночном ветру.
4
Проснулся Маркуп, непонимающим взглядом огляделся, моргая, как разбуженная сова. Он все проспал здоровым сном; поднял с полу испачканные конспекты и с печальным вздохом засунул в портфель. Кто же все время стоял у самой двери? Лазецкий!.. Широкой спиной, похожей на заднюю стенку массивного шкафа, он упирался в косяк, тер слезящиеся глаза.
— Перестать бы топить, — сказал он и добавил: — Надо что-то предпринять, пока мы не свихнулись! Я не трус, но…