Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Шрифт:
Главач круто возразил:
— Нет уж, пан бухгалтер, скажу прямо: поделом ему! Я человек не злорадный, вы меня знаете, но — поделом! Ведь настоящим иудой вышел, плантатором! Вы не представляете, как он в последнее время занесся, как придирался к нам! Чуть голову от бумаг поднимешь — он уже тут как тут, мол, что такое, работайте, работайте, товарищи! Мы строим социализм! Да черт возьми, разве я лодырь? Просто он хотел себя показать перед начальством — а главное, перед Бартошем, — так и лез в одно место; однако, его раскусили. Бартош — дельный коммунист, насквозь его видит. Вот это мне в них нравится. Слыхал я от Марушки, этот иуда пытался доносить
Удрученный Штетка поискал глазами своего бывшего начальника. А, вон он! А каким молодцом был!
Мизина, с бледным и равнодушным лицом, действительно стоял в длинной очереди за закусками — такой скромный теперь… Он принес свой обед на подносе, поспешно съел и ушел, ни с кем не заговаривая. А к нему так и прилипали взгляды — весть о его посрамлении, окрыленная злорадством, разлетелась по всему учреждению. Не поздоровавшись ни с кем, Мизина прошел через свой отдел, но все же не совладал с собой — сильнее обычного хлопнул дверью «аквариума», так что стекла задребезжали. Главач, уже сидевший на своем месте, поднял голову от счетов фирмы «Капето — под национальным управлением» и надул щеки.
— По моим соображениям, друзья, дело клонится к кровавей мести. Только кому? — с серьезным видом проговорил, он; Врзалова хихикнула за своей машинкой, покосилась на Бартоша, а тот работал как ни в чем не бывало.
— Почему ты так думаешь?
— Черт возьми, товарищ, не считай меня наивным, — парировал Главач. — Пусть меня повесят, если это не мат в два хода. Как гром с ясного неба! Точно такой же мат, какой я собираюсь дать тебе в отместку за твою западню конем, куда я попался. А что, когда сыграем? Тут меня мало кто может прижучить в шахматишки, разве что Брих, так на то он и доктор. Да, это я называю — мат!
Бартош только кивнул. Действительно, нетрудно было себе представить, что творится сейчас в мозгу бюрократа, сидевшего за стеклами «аквариума». Бартош ожидал встречного хода с его стороны, но пока головы себе над этим не ломал.
Иные думы, иные заботы одолевали его. Вчера донесся до него слух о готовящейся в партии первой проверке. Очистить, укрепить ряды! Выровнять шаг! Серьезная забота, трудное испытание. Надо, чтоб партком хорошенько подготовился, надо… Надо… Ох, сколько же «надо», господи боже! На районном активе сделать доклад о международном положении. Разобраться с партийным бюро одной из уличных ячеек, над которой ему поручено шефство, — в это бюро проникли странные элементы… Мелкие буржуа, карьеристы, действительно странное бюро, а перед ним трясется вся улица. Надо…
Надо жить! Подними голову — встретишь взгляд серых глаз. Поймешь его. Такова твоя жизнь. Горькая, полная неясностей — и все же твоя!
Что изменилось с того вечера в тихом кафе на набережной? Были потом другие вечера, другие разговоры, такие же мучительные, такие же безысходные, как и тот, первый. Ничего крупного, никаких перемен, одна лишь пыльная, нескончаемая дорога; лишь два человека, которых влекла друг к другу сила неожиданно возникшего чувства, но отталкивало все остальное; продираемся сквозь колючки споров, бесконечных споров! Оба словно поднимаемся по каменистой, поросшей кустами крутизне, а ноги теряют силу, и дыхания не хватает. Бартош знал: в этом деле половинчатого решения быть не может.
Знала это и Мария. Слишком часто разбегались они, в ужасе от той пропасти, что пролегла между ними, измучила ссорами, запачкала подозрениями,
Порой Бартошу казалось, разделявшее их расстояние исчисляется световыми годами, — две блуждающие звезды отдаленных галактик… Порой он терял терпение, израсходовав его на нескончаемые несогласия; вдруг с отчаянием понимал, что уже и не представляет, как быть дальше, что начинает глухо презирать ее, считать ничтожеством, глупой, сентиментальной старой девой, которая просто неспособна вырваться из вязкого болота наивных предрассудков и постичь удивительно простую, яснее солнца, истину.
— Господи, Мария, да кто это тебе нашептал?! — хватался он за голову. — Ведь такое могла породить только самая тупая башка реакционера!
А потом опять:
— Какое же это отсутствие патриотизма? Да рассуждай ты как разумный человек! Кто больше сражался за свою родину, чем Красная Армия? Кто отдал больше жизней за родину? Коммунисты или буржуа? Кто продал республику в Мюнхене? Забыла уже? Советский Союз и коммунисты — или твой «демократический» Запад?
Без конца, без конца. Иногда казалось, он и любит ее, и ненавидит. Схватить бы ее за плечи, разом вытряхнуть все эти глупости, сорвать их…
— Зачем, зачем ты все это говоришь? — отчаянно отбивалась Мария. — Я больше не могу!
— Затем, что люблю тебя! И хочу, чтоб ты была моей женой, потому что…
— Это невозможно! Никогда я ею не стану! Хотя бы из-за Маши! Мы с тобой…
Он не сдавался. Иногда терял власть над собой — когда бывал утомлен делами, собраниями, когда побаливал желудок. Тогда все ему казалось мелким, напрасным, он делался несправедливым, язвительно-агрессивным, изводил ее насмешками и ехидными замечаниями. И сидели они тогда как совсем чужие. Случалось, Мария вставала и уходила, оскорбленная, с высоко поднятой головой. А он быстро остывал, испугавшись того, что наделал. Как-то она даже написала ему:
«Не хочу продолжать! Нет смысла, мы никогда не сойдемся, и мне уже не хочется, чтоб ты меня переубеждал. Пожалуйста, считай, что все кончено».
Бартош принял это послание всерьез, но несколько дней спустя глаза Марии, полные тщетно скрываемой печали, ее выдали.
— Вечером придешь? — тихо спросил он, улучив минутку, когда они остались в отделе одни.
Она пристыженно кивнула и выбежала вон. Не могла иначе.
В конце августа они, похоже, разошлись окончательно. Поругались из-за маленькой, ничего не подозревающей Маши, Бартош заявил, что не допустит, чтоб девочка выросла глупой, ничтожной гусыней; она должна стать сильным, прямодушным человеком, который понимает происходящее вокруг. Мария дала ему отпор с такой яростью, какой он еще не видывал. Посмотрел на нее в изумлении. Это случилось на трамвайной остановке, и она прямо в лицо сказала ему, что не позволит влиять на Машу и вбивать ей в голову воззрения, чуждые матери.
— Маша — моя, и ничья больше! Не трогай ее! Она вырастет такой, какой я считаю нужным, понимаешь?!
Она вскочила в трамвай и уехала, и Бартош, сочтя все это безнадежное дело оконченным, пришел в отчаяние. Несколько дней после этого они даже не смотрели друг на друга. Но однажды Мария не вышла на работу, позвонила, сказала, что Машенька тяжело больна: воспаление легких. Бартош места себе не находил. Ни в этот день, ни на следующий.
Отпросился с заседания райкома и отправился к ним домой — повидать Машу. Позвонил; открыла ему старая мать Марии, крайне удивилась — бедняжка и понятия не имела о его существовании.