Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Шрифт:
— Что?
— Ничего… Потерпи, я знаю, что делаю. Осталось каких-нибудь несколько дней, ты должна выдержать, ведь… это невозможно… прошу тебя, верь мне!
В такие минуты он притягивал ее к себе, обнимал, словно желая передать ей свою волю. Она покорялась его рукам, прикрыв глаза, обнимала его со всей силой своего чувства. Оно поднималось в ней, кружило голову, беззаветное, полное незнакомой неги. Спрятаться в него от всего на свете, сломать наконец эту мучительную грань, где кончался он и начиналась она.
Ну как она могла уйти?
И снова одна. Дверь закрылась.
Она лежит без сил, все кануло в какой-то полусон-полуявь, стало безразлично, немо. Ночь и день — сколько их уже было! И ей начинает казаться, что сердце бьется все тише и кровь в жилах замедляет свой бег. Только память работает в полную силу. Мелькают, как в волшебном фонаре, неясные, бледные обрывки видений. Иногда ей кажется, что все то, прежнее, вовсе не было жизнью. Это было лишь ожидание,
Ей уже тринадцать лет! У нее закадычная подружка Итка; общими силами им удалось уговорить маму, и Эстер остригла косы. Небольшой заговор, папа недовольно ворчит. Она уже почти девушка; она капризна, уныла, испуганная тем, что пришло к ней, перепутало мысли, беспомощная перед нахлынувшими на нее яркими чувствами, то буйная, то сентиментальная, ушедшая в свой запутанный мир. Секреты, и шепот, и резкий девчоночий смех, одинокие прогулки, носовой платочек, зажатый в кулак. Что делать? И маленькое нескладное увлечение. Его имя было Ярослав, но все называли его просто Ярек. Он был на класс старше и раньше совсем не замечал ее.
Как же все началось? Это было у пруда Троничка на скошенном лугу. Эстер прыгала босая, танцевала сама для себя. Заметив на берегу Ярека, она застыла на месте как вкопанная. Надулась. Он прислонился к дереву, руки засунул в карманы и усмехался. Обычно Ярек был серьезен и улыбка у него получалась кривоватой, грустной, но на сей раз, увидев, что девочка глядит, вся зардевшись, не зная куда девать руки, ноги, он как-то неприятно расхохотался и многозначительно стукнул себя пальцем по лбу. Фью-ють! Прежде чем убежать, Эстер успела показать ему язык. Но на этом дело не кончилось. Ярек начал крутиться возле их дома, опустив голову, руки в карманах брюк; Эстер чувствовала на себе его странные взгляды из-под сдвинутых бровей и была сама не своя. Она тогда читала «Бабушку»[47] и сразу представила себя Викторкой, а Ярека Черным охотником. Вот. Только у этого, у ее, глаза были васильковые и рот детский.
Эстер получила многозначительное письмо. Оно было нацарапано в спешке мальчишеской рукой на листке, вырванном из тетради в линейку: «Я вас люблю. Хотите со мной встречаться? Буду ждать завтра в четыре на известном месте. Преданный вам Я. П.», — а под этим настойчивый постскриптум: «Немедленно уничтожьте!!!»
Письмо она порвала, уверяя себя, что возмущена, но не прийти на свидание не смогла. До сих пор он стоит перед ее глазами, с зализанным, выгоревшим на солнце чубом, с лицом, подергивающимся от волнения; вот он оторвался от дерева, качнулся ей навстречу, щуря глаза, пробормотал ломким голосом первую фразу, которую наверняка старательно приготовил по дороге. Ну, конечно, она сказала, что случайно проходила мимо. Ярек погрустнел, растерял слова. А потом ее выдумка как-то забылась. Мальчик вежливо шел рядом с ней узкой тропинкой вдоль берега пруда, мучительно размышляя, взять ли ее за руку, а она злорадствовала, довольная его замешательством. Он не знал, о чем говорить, как развязать одеревеневший язык. «Вам не холодно?» — «Нет». — «Вы были когда-нибудь в Праге?» — «Да». — «Вы спешите домой?» — «Нет». — «Гм…»
Они стали встречаться. Ярек был очень мил, из-за мужской невозмутимости
Перелом! Иначе этого не назовешь. Перелом не был внезапным. В тот день, когда по городу промчались немецкие мотоциклы, заляпанные глиной, у Эстер было свидание на опушке леса. Они месили жидкую предвесеннюю грязь и молчали.
Дни мчались вперед. Эстер понимала не все, лишь кое-что читала на лицах родителей, вылавливала из обрывков недосказанных фраз.
«Папа, что происходит?» — «Ничего, Эстушка, пока еще ничего». Почему при ней замолкают? А потом рухнуло все, одно за другим: уроки танцев, школа — она уже не смела туда ходить, а вскоре с немым отчаянием обнаружила, что люди хотят без слов убедить ее в том, что она не такая, как другие: еврейка. Несколько еврейских семейств бежало за границу, и в их домах поселились чужие, незнакомые люди, которых ненавидели жители городка. Почему бежали? «Папа, мы тоже должны уехать?» — «Нет, Эста, мы останемся здесь! Здесь наша родина». Многие знакомые отца советовали им уехать, но отец был непреклонен. Потом приехал проститься брат Камил. Он учился в Праге на медицинском, но ему уже давно запретили посещать лекции. Камил исчез из их жизни бесследно. А потом стало еще хуже. Прошло много времени, пока Эстер поняла, почему Итка всегда куда-нибудь спешит. Она забегала теперь только вечерами, с заднего крыльца. Итка была доброй. Девушки сидели в зеленой беседке, Итка гладила ее волосы: «Не плачь, когда-нибудь все это кончится». — «Я знаю, я не буду плакать. Что нового в школе? А на танцах? С кем ты больше всех танцуешь? Хочешь, я покажу тебе свое платье?»
А Ярек? Он становился все более пугливым. Свидания стали реже и молчаливей. Очень, мол, много уроков. Ярек прятал глаза, вид у него был виноватый, а улыбки кривые. Эстер поняла: он трус! И такой хочет стать путешественником! Нет, он смирится и привыкнет в конце концов к прилавку провинциальной аптеки. И еще будет доволен собой, продавая аспирин и слабительное. Эстер не жалела его, глядя, как он изворачивается, что-то мямлит в ответ на прямо поставленный вопрос: не боится ли он встречаться с еврейкой. Конечно, он боялся! Что-то в нем угасло, разрушилось. Быстро, словно в самообороне, она старалась отвыкнуть от него, от этих свиданий. Она обманулась в нем. Ярек вдруг начинал сочувствовать ей. За это Эстер ненавидела его. Однажды он забыл спросить, когда они встретятся снова. Для Эстер это не было неожиданностью. Через несколько дней она получила отстуканное на машинке письмо, в котором Ярек уверял ее в своей неослабевающей любви. Говорил о рассудке, о железной необходимости, убеждал войти в его положение. Потом следовали заверения: когда все это кончится, они поженятся и вместе будут бродить по свету. Он просил вернуть фотографии. Это самое разумное. Подписаться забыл, но не отказал себе в постскриптуме: пожалуйста, немедленно уничтожь!
Все кончилось, а у нее даже не сжалось сердце. Осталось лишь молчаливое презрение и горечь. Ничто не шевельнулось в ее душе, когда она увидела, что он точно так же, как раньше с ней, неуклюже шагает рядом с Иткой. Наверное, и ей он сулит вечную любовь и бегство в большой мир.
Эстер окружила пустота. Она ощущала ее везде, куда ни протягивала руку. Правда, большинство жителей городка и его окрестностей держались по отношению к ним дружелюбно, тайком, но выразительно давая понять, что они не согласны со всем происходящим, что считают их своими. Особенно пациенты победней, те не забывали своего «пана доктора», хотя его белоснежный кабинет никто теперь не посещал. Всегда находилось дружеское слово и добрая рука помощи. Но эту странную, непонятную пустоту нельзя было заполнить одним лишь участием. Посыпался град новых, все более страшных приказов.
О, эти сострадательные взгляды! Эстер казалось, что именно сострадание творит пропасть между ней и всеми остальными. Слышишь? «Бедняжка, я знаю, что вы ни в чем не виноваты. Мы все любим твоего папу, вы порядочные люди». «Зачем мне это, скажите ради бога? — ломала она день и ночь голову. — Почему? Почему нас жалеют?» Но появились и другие, особенно когда маме пришлось нашить на их одежду желтые звезды. Кое-кто начал точить зубы на их домик. Друзья предупредили.
А бывшие соученики! Эстер избегала их. При встречах они вели себя по-разному. Одни шептали, отводя глаза и не замедляя шага: «Привет», — другие заговорщицки подмаргивали, подходили: «Что поделываешь? Приходи как-нибудь!» Случилось даже, что в начале учебного года она получила от анонимного адресата посылку с учебниками и смогла заниматься сама. Но были и такие, что взглянули на нее по-новому, с мрачным чувством собственного превосходства, пялились с идиотским любопытством, с нескрываемым интересом, как на чудо. Этих она ненавидела. Разница, которой они раньше не знали, вдруг стала явной, и «паршивую овцу» изгнали из стада.