Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Львов Сергей Львович

«Отвечать не желаешь? Питьем брезгуешь?» — распаляя себя, закричал надзиратель и, поставив миску на пол, начал трясти Кампанеллу. Голова узника моталась из стороны в сторону, но застывшее лицо не меняло выражения. Широко раскрытые глаза по-прежнему смотрели сквозь надзирателя. Тот хотел ударить Кампанеллу, чтобы привести его в чувство, но ему стало не по себе. Пнув ногой черепки разбитой кружки, надзиратель вышел из камеры и, разыскав ближайшего начальника, доложил, что проклятый монах того… Грубый его ум не находил объяснения жуткому чувству, испытанному в камере Кампанеллы, язык не знал слов, чтобы выразить виденное, но напуган он был до полусмерти.

Старший надзиратель, оторванный от увлекательной

партии в кости, обругал явившегося с докладом. Но Кампанелла был своего рода достопримечательностью, даже гордостью тюрьмы. О нем и в городе постоянно расспрашивали. Позволить ему спятить? Нельзя!

Старший надзиратель долго простоял, разглядывая застывшего в полной неподвижности арестанта. «Ешь!» — приказал он и поднес ложку с бобами ко рту узника. Тот ее не заметил. Кампанеллу толкали, он поддавался толчку, но тут же возвращался в прежнюю позу. Дергали за руку, отпущенная, она падала вниз, как отмершая. Глаза оставались неподвижными, широко раскрытыми, немигающими. Старший надзиратель за время службы в тюрьмах нагляделся всякого. Его не удивишь. А Кампанелла удивил. Позвали тюремного лекаря.

Заключенные, случалось, сходили с ума. Но этот был непохож на других тюремных безумцев. Человек не в себе, но что с ним? Словно уснул сидя и с открытыми глазами. Лекарь сказал, чтобы принесли зажженный факел, и, когда его принесли, резко приблизил его к лицу Кампанеллы. Зрачки узника сузились, но лицо оставалось неподвижным, а сам Кампанелла не шелохнулся. Лекарь пожал плечами. Чтобы человек, которого не держат и не привязали, не отшатнулся от огня, такого он еще не видывал.

К исходу дня новость узнал комендант. Только этого не хватало! Мало ему неприятностей из-за Кампанеллы. Теперь, когда не сегодня-завтра он освободится, наконец, от этой заботы и Кампанелла из рук тюремщиков перейдет в руки палачей, упрямец, изволите видеть, сошел с ума!

Решительные способы, которые применил комендант, успеха не возымели. Все та же неподвижность, те же широко раскрытые глаза, тот же взгляд сквозь людей. Иногда Кампанелла что-то говорил — быстро, тихо, неразборчиво. Уловить смысл его речей было невозможно. Пришлось докладывать трибуналу.

Судьи вначале отнеслись к неожиданному известию спокойно. Понял, что проиграл, решил прикинуться безумцем. Такой простой уловки они от него, признаться, не ожидали. Вывести его на чистую воду! Без промедлений. Не хотел говорить? Заговорит. Прикидывается сошедшим с ума? Справимся и с этим! И как можно скорее. В Неаполь в ближайшие дни должно прибыть из Рима важное духовное лицо — епископ Термоли, известный богослов, один из столпов Святой Службы. Он должен окончательно уличить Кампанеллу в ереси. Для апостолических комиссариев прибытие высокого собрата неприятно. Выходит, сами не смогли закончить дело так, как требовалось — преступления Кампанеллы против испанской короны доказаны, Кампанелла-еретик разоблачен не до конца.

Кампанелла не предвидел, как трудно долго притворяться безумным, вести себя одинаково и тогда, когда в его камеру входят, и тогда, когда он остается один. За ним могут подсматривать. Он изо всех сил старался сохранять неизменную позу. Но человек не может не спать. Он падал на ложе резко, как подрубленный, падал, словно сон сразил его внезапно. Человек не может долго не есть и лишь совсем недолго может не пить. Но сам он не брал в руки ни миску с едой, ни кружку с питьем. Если их ему подносили ко рту, давал накормить и напоить себя, не позволяя себе проявить ни жажды, ни голода. Если кружку и миску отнимали ото рта, прежде чем он успевал напиться или проглотить несколько глотков варева, он не тянулся за ними, сохраняя на лице маску безразличия. Спустя некоторое время надзор за ним стал слабее. Старший надзиратель больше не приходил к нему, да и тюремный

лекарь не появлялся. Ночью за дверью не было слышно шагов. А вскоре его перевели в другую камеру. Именно сейчас, когда его, казалось бы, оставили в покое, было особенно трудно не выбиться из принятой роли.

Опасная игра продолжалась не день, не два — недели и месяцы. Чтобы на самом деле не сойти с ума, Кампанелла сочинял стихи: сонеты, мадригалы, октавы. Это были стихи о любви. Они обращены к разным женщинам. Каждая из них прекрасна, и все воспеты традиционными словами подражателей Петрарки. Поэт умоляет даму любить его, благодарит за доброту, восхваляет природу за то, что она создала такую красоту, сравнивает ее зубы с жемчугом, губы с душистыми розами, именует возлюбленную сладостным ядом, любовь уподобляет то сражению, то плаванию по бурному морю.

…Напрасно гадать о той или тех, к кому обращены эти стихотворения. Может быть, в них отзвуки пережитого на воле. Но вернее всего, возлюбленная — поэтическая условность…

Кампанелла сочинял эти стихи, чтобы занять ум. Думал он и о товарищах по заключению. Многие, когда у них еще была возможность видеться и говорить с Кампанеллой, просили его сочинить стихи для любимых. Как знать! Может, ему еще доведется увидеть друзей. Надежда слабая, но Кампанелла, верный данному обещанию, сочиняет для них любовные стихи впрок.

В стихах, соблюдающих все традиции любовной поэзии, он глухо упоминает о своей судьбе. Время суда и пыток называет бурей, порой вздохов, дорогой страданий, сравнивает себя с утлым кораблем, который швыряют могучие волны. Пережитое кровоточит, как свежая незажившая рана, а слова, которыми он говорит об этом, странно холодны. Но вдруг они начинают звучать совсем по-другому. Кампанелла слагает сонет о безумном мудреце и мудром безумце. Я свободен, и я же связан, говорит он, я иду один, но за мной следуют другие, я воплю и молчу, сбивая с толку жестокосердную толпу, мертвым глазам этого презренного мира я кажусь безумцем, в глазах божественной мудрости я мудрец, крылья мои пригвождены к земле, но я взлетаю в небо, тело мое истерзано, но душа моя спокойна, и если тяжкий груз порой пригибает меня к земле, мои крылья возносят меня над нею. Нет ничего легче, чем груз, который несешь добровольно. Образ любимой запечатлен на моем челе. Я уверен, что когда-нибудь встречу ее, встречу там, где меня поймут без слов. Возлюбленная этого сонета — и вожделенная женщина и вожделенная свобода.

Смысл сонета слишком сложен, чтобы его могли понять его соглядатаи, даже если бы услышали, что упорно бормочет узник. Записать бы сонет, самому увидеть глазами, сохранить. Однажды Кампанелла услышал из соседней камеры знакомый голос, окликавший его. Он вслушался. Новым соседом оказался Пьетро Понцио, верный друг, восторженный поклонник поэзии Кампанеллы. Кампанелла не удержался. Когда Пьетро спросил его о здоровье, ответил: «Благодарение богу!» Ему бы остановиться на этом, но Пьетро спросил, пишет ли он еще стихи, и Кампанелла пылко ответил, что пишет и будет писать.

В камере, куда поместили Кампанеллу, было приспособление, известное с седой древности. Если в стену вделать полую трубку, голос, звучащий в одном помещении, куда незаметно выведен один конец трубки, прекрасно слышен в другом помещении, даже отдаленном. Издавна на этом строились фокусы, которыми удивляли простаков. Тем же способом пользовались, чтобы выведывать чужие тайны. Каждое слово его разговора с Пьетро было записано протоколистами.

Птицы ловчие перехитрили птицу певчую. Через несколько дней был записан еще один разговор Кампанеллы с другом, и снова его речи не походили на речи безумца: Кампанелла диктовал Пьетро новые стихи. Итак, притворщик уличен. Дело за малым — его нужно заставить самого признаться в обмане. Не захочет — заставим!