Гражданин тьмы

Афанасьев Анатолий Владимирович

Но я не терял надежды приручить хотя бы Фокса, который среди этих четвероногих громил выделялся и статью и серьезным, глубокомысленным видом. И вот первая победа: пес не зарычал, не вздыбил холку, лишь скривил морду в почти сочувственной гримасе: опять тебя, дескать, зачем-то принесло, бедолагу.

После успешной сдачи экзамена я второй или третий день жил будто в тумане: дозы препаратов увеличили и вдобавок вчера взяли пункцию из спинного мозга, отчего я чуть не окочурился. Санитары согнули меня в дугу лбом до пола, и главный врач хосписа Герасим Остапович Гнус прошил иглой, показалось, от затылка до копчика. Минут десять я бился в конвульсиях, хотел размозжить башку о стену, спасибо двум дюжим молодцам-санитарам: помешали. Придавили коленями

к полу и удерживали некоторое время, отвешивая успокоительные тумаки. Герасим Остапович объяснил, что это нормальная реакция организма на пункцию на переходном этапе. И хотя при этом бывают летальные исходы, но чрезвычайно редко и не у таких, как я. Вообще этот человек, мой погодок, с проницательным взглядом гипнотизера и с черной лохматой копной волос, относился ко мне по-доброму, даже как-то признался, что прежде и сам был интеллигентом и ничуть этого не стыдится, как многие другие. В моем сумеречном сознании он представал кем-то вроде вершителя судеб, и я разговаривал с ним с опаской и почтительно, как ни с кем другим. Все-таки моя поганая жизнь была полностью в его руках.

Оклемавшись, я спросил:

— Переходный этап, как вы изволили выразиться, Герасим Остапович, надеюсь, не затянется надолго? Доктор ответил с научной основательностью:

— Сие от нас не зависит. Вся программа, сударь, закодирована в клетках. Ни убыстрить, ни замедлить процесс невозможно. Да и не нужно. Это как с беременностью. Моя задача простая — наблюдать и корректировать. Помните завет Гиппократа: не навреди?.. Кстати, прекрасное правило для жизни. Не навреди. Не вмешивайся в естественный ход событий — и все будет о'кей.

Его слова столь вопиюще противоречили реальности, что я не удержался от восклицания:

— Простите, доктор, может быть я, конечно, скажу лишнее, но ведь то, что здесь происходит, то, что вы вытворяете со мной, это же… это же… уму непостижимо!

— Вы знаете, что здесь происходит? — уточнил он с улыбкой святого.

Я не мог остановиться, хотя следовало бы:

— Ставите опыты над людьми, разве не так? Занимаетесь вивисекцией. Принуждаете к перевоплощению. И все это называется "не навреди"?

— О, сударь, зачем такие громкие слова. Вовсе они вам не к лицу… Ну-ка, хлопцы, посадите его поудобнее.

Санитары подняли меня с пола и с размаху швырнули в кресло, как куль с мукой.

— Так вот, сударь, — продолжал Гнус. — Отвечу на необоснованный упрек. Вы глубочайшим образом заблуждаетесь, говоря о принуждении. Уверяю вас, принуждение, насилие и все прочее тому подобное осталось за стенами этого заведения, в котором вам повезло очутиться. Наши пациенты — совершенно свободные люди, свободные в высшем, если хотите, религиозном смысле. Под воздействием современных гуманнейших лечебных методик с них слой за слоем спадает шелуха так называемой цивилизации, и они благополучно возвращаются к своему первородному состоянию. Иными словами, возможно, впервые в истории наука приоткрыла перед человеком обратный путь в Эдем. Вы способны понять, что это значит?

Если бы я сказал, что не хочу в Эдем, а хочу обратно в квартиру на Академической, к своей жене, скорее всего, доктор принял бы меня за безнадежного, выбракованного самой историей «совка», перед которым открой все сокровищницы мира, а он все равно будет тянуться к прилавку с дешевой колбасой. К тому же я не знал, есть ли у меня еще жена и дети и квартира на Академической и цела ли старенькая «шестеха», оставленная возле офиса «Дизайна». Зато не сомневался в том, что Герасим Остапович Гнус, опрятный, самодовольный и красноречивый, как всякий вития нового порядка, не является человеком в привычном смысле слова, а представляет собой одну из функций материализовавшегося кошмара, обрушившегося на мою бедную голову. Изменятся условия среды, и он исчезнет как дым, правда, боюсь, теперь уже вместе со мной, ибо с каждой минутой, с очередным уколом я чувствовал, как все органичнее сливаюсь с вымороченной реальностью. И все чаще

в голову приходила успокоительная мысль: а чем, собственно, мир хосписа так уж сильно отличается от того, где я был прежде? Не придуманы ли все мои страхи?

Овчарке я принес косточку из рагу. Косточка плоская, неизвестно от какого животного, похожая на берцовую кость человека, с желтоватыми прожилками гнили и с заостренными краями. Ободренный спокойной реакцией Фокса, я положил ее почти перед самым его носом.

— Песик, собачка маленькая, — заговорил, как мог задушевнее. — Погляди, какой гостинец у дяди Толи. Ах как вкусно пахнет! Кушай, Фоксик, кушай.

Пес брезгливо понюхал кость и взглянул на меня с обидой.

— Не нравится? — удивился я. — Прямо не знаю, как угодить. Не слишком ли ты привередливый?

Пес склонил огромную башку набок, внимательно прислушиваясь, и я, торжествуя, протянул руку, чтобы его погладить. Неуловимым движением зверь перехватил мою кисть, зажал в зубах. Так мы и застыли, глядя друг на друга: я — с ужасом. Фокс — насмешливо. Ему хватило бы небольшого усилия, чтобы лишить меня конечности, но что-то подсказывало мне, что он этого не сделает.

— Ты замечательный пес, — пробормотал я осевшим голосом. — Я тебя уважаю. Отпусти, пожалуйста, руку, ведь мне больно. Давай лучше дружить.

Еще несколько мгновений он медлил, решая какие-то свои проблемы, затем разжал пасть. Закрепляя победу, я присел на корточки и почесал его за ухом. С легким укоризненным ворчаньем Фокс сбросил мою ладонь, но это уж точно был приятельский жест. Мы были в контакте. Пес просто показал, что ему не по нраву примитивные человеческие ласки. Больше того, в устремленных на меня звериных очах я различил глубокую тоску, разъедавшую и мое нутро. Я чуть не поцеловал его в морду, но решил не испытывать судьбу. Поклонился и сказал, как равному:

— До свидания, дружище Фокc. До встречи. И черт побери! — он незаметно кивнул в ответ. Распираемый гордостью, я побрел к воротам, что с самого начала входило в мои планы. Там сегодня дежурил охранник Зема, а я уже раньше приметил, что если с кем и можно завести шуры-муры, то именно с ним. Трудно определить, что заставило меня прийти к такому выводу. По внешнему облику Зема ничем не отличался от остальных охранников, осуществлявших функцию внешнего надзора. Все они вылупились из одного инкубатора, каковым служили бандитские группировки. Кто их сегодня не знает в лицо… В огромных количествах они носятся на иномарках в обнимку со своими телками, собирают дань с фирмачей, устраивают разборки и стрелки, подчиняются каким-то только им известным законам, но одним своим присутствием удерживают от окончательного распада агонизирующий город, приобщенный к общечеловеческой культуре. В отличие от остальных охранников, Зема был одет не в десантную униформу, а в модную рубаху навыпуск, в серые, потертые на коленях галифе и со своим автоматом, болтавшимся на длинном ремне, напоминал молодого партизана времен гражданской войны. Татуировка на нем была убедительная: из-под рубашки, утопая в могучей груди, тянулся к шее, к сонной артерии, полосатый питон с острой крысиной мордахой.

По дороге к воротам меня чуть не сшиб с ног тезка Чубайс. В развевающемся комбинезоне на одной лямке, со вздыбленным рыжим чубом, он преследовал дамочку в неглиже, кажется, из обслуги крематория, расположенного в глубине хосписного парка и построенного в виде православной часовенки, что давало повод для добродушных шуток. К примеру, когда я, по мнению наставника Робентропа, делал что-то не так, он с лукавой ухмылкой спрашивал: "Может быть, вам пора помолиться, сэр?"

Зрелище убегающей от Чубайса самочки было вообще-то нетипично: как правило, все его жертвы, повинуясь, видимо, некой общей программной установке, напротив, сами искали его расположения. Задев меня плечом, Анатолий Борисович одновременно споткнулся о камень и растянулся на газоне. Дико матерясь, сел и проводил исчезнувшую в кустах дамочку мутным, голодным взглядoм.