Гражданин тьмы
Шрифт:
— Медицина гарантирует, — успокоил Виталик. — В случае рецидива вторую операцию сделают по страховке.
— И все-таки как-то это… — Оленька сомневалась, за что я полюбил ее еще сильнее. — Говорю, жалко папку. Будет пузыри пускать, даже не поймет, на каком он свете.
— Пузыри, но не блевотину, — веско возразил сын. — О матери подумай. Ей каково жить с алкашом, вором и сифилитиком?
— Он разве сифилитик?
— Сегодня нет, завтра будет. Он этих курочек по дешевке на вокзалах снимает.
Что-то у меня щелкнуло в больном мозгу, я подскочил совсем близко, заорал на парня:
— Чего несешь?! Ну чего ты несешь? Кто
Никакой реакции.
— Дело не в цене, — сказала Оленька. — Если мы хотим построить правовое государство…
— Олька, не пыли, — одернул Виталик. — Не на митинге, в натуре ты согласна или нет батяне мозги вправить?
— Ну, если только ради мамочки. — Оленька кокетливо прикрыла грудь косынкой. — Но я должна знать, что ему не будет больно.
— Ах не будет больно! — завопил я чумовым голосом, теряя рассудок, ухватил Виталика за плечо.
Тела не почувствовал, но ощутил свирепый, трескучий удар, как при соприкосновении с электрошокером, какими иногда пользуются бизнесмены при заключении важных сделок. Удар повалил меня на пол и увел в подсознание.
9. ЗНАКОМСТВО С ПРИНЦЕССОЙ НАДИН
Пробуждение было легким, сладким, как в юности. Никакой боли, обиды, страха. Я был полон надежд. Сквозь зарешеченное оконце сочился ласковый солнечный свет. Ни Оленьки, ни Виталика нет и в помине. Навестили старика — и ушли. Теперь, по утреннему размышлению, мне была приятна их забота. Они ни в чем не виноваты. Кто-то внушил им, что отец спивается, путается с проститутками, продает вещи, вот и решили вмешаться. А могли вообще отстраниться. Оба взрослые, у обоих грандиозные планы — и кто я, в сущности, для них? Всего лишь догорающий огарок никому не нужного, никчемного прошлого. Плюнуть и забыть. Но мои дети не такие. Мало того что разыскали отца, так еще готовы потратить уйму деньжищ на лечение. Лоботомию нынче бесплатно не закажешь.
С другой стороны, вполне возможно, визит мне привиделся. Все чаще не удавалось отличить реальность от миражей, но и это меня больше не беспокоило. Никакой разницы нет в том, что одно снится, а другое происходит на самом деле. Напротив, жизнь, насыщенная фантомами, богаче и веселее. Сумасшествия боится лишь тот, кто не испытал на себе, что это такое. То же самое, полагаю, относите и к смерти. Единственное, что томило, так это некий не умолкающий, хотя уже едва слышный звук, то ли в мозг то ли в сердце, который заунывно долбил в одну точку:
— вернись, оглянись, вспомни… Куда вернись? О чем вспомни, если я ничего не забывал? Но в это прекрасное летнее утро звук почти совершенно иссяк и я надеялся, что еще два-три хороших укольчика, парочка процедур — и вредоносный, тревожащий позыв исчезнет вовсе, как заноза, вырванная из-под ногтя. "Темницы рухнут — и свобода вас примет радостно у входа".
На процедуру идти было рановато, и я полистал книгу, подаренную (?) Курицыным. В основном здесь были старые, известные романы, воспевающие труженика села, за которые в советское время Курицын получил Государственные премии, но открывалась книга статьей, которую я видел впервые. Статья называлась "Россиянин как обретение неминуемого". Сложное название прозвучало как музыка, и я с удовольствием погрузился в чтение.
"…К россиянину надобно иметь особый подход. Надысь встренул одного деревенского крепыша, немолодого уже, лет семидесяти,
— Не боись, солдатик, не забижу.
Мужичок в ногах заплелся, полюбопытствовал хмуро:
— Ты рази не мент?
— Окстись, какой я мент? Такой же, как ты, одинокий путник на бесконечной дороге труда.
Вижу, поверил, задышал ровнее. Но топорик на поясе все же поудобнее вывернул. Угостил его табачком, свернули по цигарке, закурили. Тут уж я задал вопрос:
— Чего это, братец, за чудная поклажа у тебя? Никак не признаю. На дрова непохоже.
Сперва отнекивался, уходил от ответа, мекал, мыкал, но потом, под воздействием крепкой доброй махорки, разоткровенничался. Чист сердцем русский божий человек.
— Да вот меди малость нарубил, везу на пункт.
— Как так? Что за медь? Откуда в лесу? И что же выяснилось, дорогой читатель? Хотите — верьте, хотите — нет, токо этот невзрачный трудяга, этот нынешний Микула Селянинович с одним плотницким топориком снял с просеки, с высоковольтной линии, не менее шести пудов медной проволоки, взвалил на самодельные салазки и бесстрашно транспортировал до ближайшего поселка, к какому-то, как он сказал, Турай-беку, который по здешним угодьям занимался медным промыслом. Рассказывал с лукавой искрой в глазах, как о пустом деле, будто ведро картохи накопал. Ну как не оторопеть, как не восхититься! Однако и совесть его маленько мучила, как он тут же признался:
— Оно, конечно, мы понимаем, чужое брать зазорно, дак рази на пензию проживешь? Старуха лекарств просит, детишки беспризорные по лавкам плачут. Опять же, слух был по телику, електричество скоро отменят. Реформа!
Недолгое знакомство, а расстались как родные. На прощание я крепко обнял и расцеловал бескорыстного труженика. А он угостил меня надкусанной луковкой, кою брал на обед. Да еще добрым советом оделил:
— Не гуляй тут, барин, по ночам. Место нехорошее, ребята из Боровков пошаливают. Тебя, может, не тронут как блаженного, но лучше поостерегись.
Всю дорогу к Троицкому погосту вспоминал об этом мужичке и мыслями воспарил высоко. Думал со слезами: да кто же одолеет такой народ? Из истории взять, уж скоко пытались… Монголо-татары в лес загоняли, царь Петро в Европу развернул. Французы, япошки, полячишки, немчура всякая дух вышибали век за веком. Свои соплеменники, нацепив красные звезды, в лагерях морили и пытали. Нынче новое нашествие, пожалуй, похлеще прежних. Реформаторов наслали из самоей преисподней, в нищету загнали, как в навоз, а россиянин все дышит, все улыбается и — поди ж ты! — каждый раз изворачивается заново. Как вот этот брат мой меньший: обул лапти, запряг самодельные салазки — и айда на просеку медь рубить. Старухе на лекарства…"