Греческая эпиграмма

Коллектив авторов

ПАМЯТЬ И ЗАБВЕНЬЕ

Благословенны да будут равно и Забвенье и Память: Счастию Память мила, горю Забвение друг.

ЗАСТОЛЬНАЯ

Я не желаю ни злата, ни многих земель с городами, Ни всех богатств, что Гомер Фивам приписывал встарь, Только бы круглая чаша мне брызгала влагой Лиэя, Без перерыва свои ей омывая края, Да чтобы пили со мной толпой говорливою гости, Да виноделы в саду труд свой исправно несли — Вот в чем богатство мое, дорогое всегда. Что за дело Мне до вельмож золотых, если мой кубок в руке?

* [151]

Был

нездоров я вчера, и предстал предо мною зловредный Врач-погубитель, и мне нектар вина запретил, Воду он пить приказал. Слова твои на ветер, неуч! Сам ведь Гомер говорил: «Сила людская в вине».

ПАВЕЛ СИЛЕНЦИАРИЙ

СТАРЕЮЩЕЙ ПОДРУГЕ

Краше, Филинна, морщины твои, чем цветущая свежесть Девичьих лиц, и сильней будят желанье во мне, Руки к себе привлекая, повисшие яблоки персей, Нежели дев молодых прямо стоящая грудь. Ибо милей, чем иная весна, до сих пор твоя осень, Зимнее время твое лета иного теплей.

151

«Был нездоров я вчера…»Сам ведь Гомер говорил — см. «Илиада», IX, 705–706:

…Но прежде сердца ободрите Пищей, вином: вино человеку и бодрость и крепость. (Перевел Н. Гнедич.)

ЗОЛОТО И ЖЕНЩИНЫ

В золото Зевс обратился, когда захотел он с Данаи Девичий пояс совлечь, в медный проникнув чертог. Миф этот нам говорит, что и медные стены, и цепи — Все подчиняет себе золота мощная власть. Золото все расслабляет ремни, всякий ключ бесполезным Делает; золото гнет женщин с надменным челом, Так же, как душу Данаи согнуло. Кто деньги приносит, Вовсе тому не нужна помощь Киприды в любви.

РОДОПЕ

1

Ради кого, мне скажи, ты кудри свои заплетаешь, Холишь руки свои, ногти подрезав кругом? И для чего ты свою одежду окрасила в пурпур? Ведь не узнаешь теперь прежней Родопы красу. Теми глазами, какими я больше не вижу Родопы, И на златую Зарю я не желаю смотреть!

2

Будем, Родопа, мы красть поцелуи и милую сердцу, Но, возбраненную нам, службу Киприде скрывать. Сладко, таясь, избегать сторожей неусыпного взгляда; Ласки запретной любви слаще дозволенных ласк.

* * *

Долго ли будем с тобой распаленные взоры украдкой Друг на друга бросать, пламя желанья тая? Молви, какая забота томит тебя — кто нам помехой, Чтобы мы нежно сплелись, горе в объятьях забыв? Если ж нельзя нам сойтись, то меч нам обоим поможет: Сладко нам пребывать в жизни и в смерти вдвоем.

* * *

Тантала муки, какими он был в Ахеронте наказан, Право, гораздо слабей наших мучений людских. Видя твою красоту, без помехи губами своими Нежных, как роза, твоих губ он коснуться бы мог. Тантал, рыдающий вечно, нависшей над ним опасался Грозной скалы, но не мог он еще раз умереть. Я же при жизни, бедняк, погибаю, снедаемый страстью; Весь изнемог, и меня жребий погибельный ждет.

* * *

Пламени ярость утихла, и я уже больше не болен. Но, охлажденный, теперь, Пафия, гибну совсем. Тело уже спалено и ползет сквозь кости и душу, Алчностью тяжкой дыша, горечи полный Эрот. Так, если жертвы приносят и пламя их поглотило, Пищи не видя себе,

сам угасает огонь.

* * *

Слово «прости» тебе молвить хотел я. Но с уст не слетевший Звук задержал я в груди и остаюсь у тебя, Снова по-прежнему твой, — потому что разлука с тобою Мне тяжела и страшна, как ахеронтская ночь. С светом дневным я сравнил бы тебя. Свет, однако, безгласен, Ты же еще и мой слух радуешь речью своей, Более сладкой, чем пенье сирен, и которой одною Держатся в сердце моем все упованья мои.

* * *

Нежен Сафо поцелуй и рук белоснежных объятья, Неги полна она вся, сердце же девы — кремень. Только до губ у нее любовь простирается; дальше Девственность строго она и нерушимо хранит. Кто это может снести? Да, пожалуй, лишь тот и сумеет, Кто в состоянье легко Тантала жажду стерпеть.

* * *

Милая, скинем одежды и, оба нагие, телами Тесно друг к другу прильнем в страстном объятье любви. Пусть между нами не будет преград. Вавилонской стеною Кажется мне на тебе самая легкая ткань. Грудью на грудь и губами к губам… Остальное молчаньем Скрыто да будет, — претит мне невоздержность в речах.

* * *

Видел я мучимых страстью. Любовным охвачены пылом, Губы с губами сомкнув в долгом лобзанье, они Все не могли охладить этот пыл, и, казалось, охотно б Каждый из них, если б мог, в сердце другому проник. Чтобы хоть сколько-нибудь утолить эту жажду слиянья, Стали меняться они мягкой одеждою. Он Сделался очень похож на Ахилла, когда, приютившись У Ликомеда, герой в девичьем жил терему; Дева ж, высоко до бедер блестящих хитон подобравши, На Артемиду теперь видом похожа была. После устами опять сочетались они, ибо голод Неутолимой любви начал их снова терзать. Легче бы было разнять две лозы виноградных, стволами Гибкими с давней поры сросшихся между собой, Чем эту пару влюбленных и связанных нежно друг с другом Узами собственных рук в крепком объятье любви. Милая, трижды блаженны, кто этими узами связан. Трижды блаженны… А мы розно с тобою горим.

* * *

Двери ночною порой захлопнула вдруг Галатея Передо мной и к тому ж дерзко ругнула меня. «Дерзость уносит любовь» — изречение это неверно: Дерзость сильнее еще страсть возбуждает мою. Я ведь поклялся, что год проживу от нее в отдаленье, Боги, а утром пришел к ней о прощенье молить!

* * *

Сеткой ли волосы стянешь, — и я уже таю от страсти: Вижу я Реи самой башней увенчанный лик. Голову ль вовсе открытой оставишь, — от золота прядей, Вся растопясь, из груди вылиться хочет душа. Белый покров ли себе на упавшие кудри накинешь, — Пламя сильнейшее вновь сердце объемлет мое… Три этих вида различных с триадой Харит неразлучны: Каждый из них на меня льет свой особый огонь.

* * *

Кто был однажды укушен собакою бешеной, всюду Видит потом, говорят, призрак звериный в воде. Бешеный также, быть может, Эрот мне свой зуб ядовитый В сердце вонзил и обрек недугам душу мою. Только твой образ любимый повсюду мне чудится — в море, В заводи каждой реки, в каждом бокале вина.

* * *

Больше пугать не должны никого уже стрелы Эрота; Он, неудержный, в меня выпустил весь свой колчан. Пусть не боится никто посещенья крылатого бога! — Как он ступил мне на грудь маленькой ножкой своей, Так и засел в моем сердце с тех пор неподвижно и прочно, — С места нейдет и себе крылышки даже остриг.