Греческий огонь
Шрифт:
После скудного ужина Лев снова возвращался к своей доске и подолгу изучал в одиночестве каждый ход. Липпа же садился за стол и исписывал своим мелким почерком целые листы дорогого пергамента.
Лев держался с хозяином дома очень отчужденно: за долгие дни заточения он привык к молчанию, но однажды вечером все же не выдержал и обратился к нему с вопросом:
— Что вы пишете?
— Я описываю нашу историю. Лев не понял:
— Какую историю?
— Ту, которую мы переживаем сегодня, которой жили вчера и будем
— Но это же еще не история, — заметил Лев, — это только факты, происходящие день за днем, иногда по воле случая, а иногда по воле лиц, намерений которых вам знать не дано. Как можно писать историю в такой ситуации?
— Факты жизни — всего лишь предлог для писания, потому что они — еще не истина, — ответил евнух. — Истина в моем пере и в словах, которые я пишу на этих вот листах пергамента.
— То, что написано вами, — ваша истина, она принадлежит только вам и никому более.
— Она принадлежит всем, кто описан мною, и вам тоже, потому что и ваше имя фигурирует на этих листах.
— Но вы же меня почти не знаете, вам не известно, о чем я думаю и что буду делать завтра или через месяц.
— На этих листах вы думаете о том, о чем заставляю вас думать я, и делаете то, что я велю вам делать.
Лев Фока не желал быть персонажем истории, создаваемой Липпой, он боялся, что евнух представит его жизнь в неверном свете, исказит ее, подгоняя под свои фантазии.
— Хотя мое положение и не назовешь завидным, — сказал он, — свою собственную жизнь я предпочитаю той, которую описываете вы.
— Подлинный Лев Фока здесь, на этих листах пергамента. А вы лишь его подобие, его тень.
Лев Фока с подозрением взглянул на своего стража. Ему было тревожно оттого, что он поручен заботам этого странного евнуха-писателя. В глубине души Лев Фока всегда считал, что самоуверенность и ересь— детища культуры, теперь же перед ним было живое подтверждение его мыслей.
— Вы, конечно, учились в классической школе, — сказал Лев. — Древнегреческие писатели — мастера всяких замысловатых теорий.
— Я не учился нигде. — ответил евнух, — я только проглотил кусочек пергамента, который мне дал ангел, так что самоуверенностью я еще могу грешить, а вот ереси за мной
не водится.
Лев Фока был потрясен: ведь Липпа произнес вслух слова «самоуверенность» и «ересь», о которых Лев Фока только подумал.
— А вы, случайно, не прорицатель?
— Я человек смиренный и благочестивый, и культура моя идет от ангелов, а не от древних греков.
Евнух снова склонился над листом пергамента и принялся выводить буковки, которых, подумал Лев Фока, возможно, никто и никогда не увидит. И снова Липпа прервал свое занятие и ответил на его мысль:
— Кто-нибудь да прочтет эту историю, а когда — неважно. Записанные истории в отличие от фактов жизни, которые вы называете реальной действительностью, переживут все невзгоды и никогда
— Значит, вы пишете для потомков. Писатели античности, которых вы так презираете, тоже ведь писали для потомков. Вы — писатель, но я не уверен, что писатель — это еще и человек.
— Я хотел сказать, что история, если она записана, уже существует. Неважно, сколько людей ее прочтут, неважно, если слова, которыми она изложена, забудутся, с меня довольно я одного читателя, который постигнет ее смысл и передаст другим то, что он узнал от меня. Этим читателем могу быть даже я сам, написавший ее. Вовсе не обязательно, чтобы над ней трудилась армия переписчиков и переводчиков, написанные однажды истории путешествуют по миру в сознании людей, которые, сами того не ведая, становятся их распространителями.
— И вы уже знаете конец вашей истории?
— Мне известно только, что она окончится, когда я этого захочу, и так, как я этого захочу. В этой истории все подвластно мне. Я смиренный евнух, но, когда я пишу, власть моя выше власти брата вашего, императора. Я кого угодно могу обречь на смерть одним только словом, тогда как императору нужно отдавать приказания, выносить приговоры, ставить подписи. Ему нужны судьи, инквизиторы, эпархи, писари, палачи, а мне — только перо, пузырек чернил и лист пергамента.
Лев Фока подумал, что евнух грешит чрезмерным самомнением.
— Я не грешу чрезмерным самомнением, — сказал Липпа, снова прочтя мысли Льва, — ведь я даже не ставлю своей подписи на листах и никак не озаглавил эту историю. Как видите, я предпочитаю прятаться за страницами, не выставляя напоказ своего авторства.
— Но по работе, которую вы выполняете в вещевом складе, и по всему вашему поведению я могу заключить, что вы верны не только тому, что пишете, но и своему делу. Надеюсь, я не ошибся?
— Вам должно быть безразлично, во что я больше верю — в то, что именуется литературным вымыслом, или в так называемые факты. Именно вымысел управляет нами и поддерживает нас, причем не только в Константинополе, а везде. Вы тоже были спасены благодаря чьей-то выдумке. Как иначе назвать рясу, в которую вы облачены, и эту монашескую тонзуру, из-за которой вам пришлось расстаться со своими волосами? Это всего лишь несколько строк в моей истории, но им, и только им, вы обязаны жизнью.
— Пожалуй, тут я согласен с вами, но не можете ли вы мне сказать, почему, в таком случае, над моей жизнью нависла смертельная опасность?