Гречиха

Гаглоев Эльберд Фарзунович

Можно было верить Соловью. Так хорошо он знал и татарский, и мунгалский, и меркитский, и еще несколько басурманских языков, что толмач бы из него вышел знатный. Купцом когда-то был Соловей. Красивый был. Волосы кудрявые льняные, улыбка белозубая широкая, да и сам парень хоть куда. Певучий был. За то Соловьем и прозвали. Только понравился он как-то нойону поганому, но понимания ему не явил, нехристю. Через то всего и лишился. И имущества и красоты. Имущество сразу отобрали, а красоту долгие годы рабства утащили с собою вместе. Многие пытались сломить волю упрямого костромича. Не удалось. Помирающим нашел его на степной дороге Олекса. Последний хозяин избил строптивого раба боевой плетью из выдержанной буйволинной

кожи, такая плеть, с вплетенными кусочками стали и свинца, в умелых руках такая штуковина и кожаный панцирь просечет. Руки видать у последнего владельца были умелые. Так, что нашел Олекса тогда в степи нечто полуживое с перебитым носом, выбитым глазом, сломанной левой рукой, в клочья исхлестанным телом. Сидело это нечто, привалившись спиной к каменной бабе, и пело. Да так пело, что не пожалел Олекса ни времени своего, ни припасов. Выходил певуна. И ни разу об этом не пожалел. Хоть и вытек глаз, и рука перебитая усохла, мало было таких лютых бойцов, как этот поседевший раньше времени бывший купец. На усохшую руку тяжеленную наруч укрепил и ловко ей и мечи и ножи в сторону уводил, а бывало и бил как палицей. Целой же рукой и ножом и кончаром владел гораздо. Из пращи бил на диво. Бывало крутил тяжеленное мунгалское копье с мечевидным наконечником, но в бой его брал редко, утверждая, что для работы с этим оружием две руки надобны, а одной это так, для красоты. А ещё Соловей удивительно хорошо дрался ногами. Отличный воин. Только вот петь он перестал. И улыбаться разучился. Так, что можно было верить Соловью.

Олекса задумался. Враг, конечно, потерпел поражение. Но далеко не разбит наголову. И кара за отступление велика. Но… Уже не так целеустремленно шли вперед мунгалы. Раньше, совсем не отвлекаясь на поиски провианта и фуража, тумены катились вперед, подобно лавине. Теперь же сильно замедлили своё продвижение. Как доносили видоки, бескормица в стане татарском. Уже гнилую солому с крыш находники срывают. Лошадей кормить. Да и сами уже не такие лоснящиеся, как прежде. Отощали.

А сейчас, поздней осенью, не сделав припасов, провиантом обзавестись трудно. Маркграф предусмотрительно укрыл по твердыням своих налогоплательщиков, свез туда зерно, укрыл скот. Легкой поживы нетути.

Так что может быть.

— И, дядько… Пошалили мы в стане том малость.

— Ну, то не диво. Что учинили?

— Полоняника уволокли. А на место его мунгала сунули. — Хихикнул.

— Хе. Живого?

— Не. Соловей ему под подбородком ножом махнул.

Олекса вздохнул. Звереет и звереет Соловей. И сам себя одернул. А сам добреешь ли? Война еще никого лучше не сделала.

— Полоняник кто? Здешний?

— Да не. Вроде наш. Только говорит странно и одет не по нашему.

— Ну пошли глянем на твоего приймака. Кобыла, — шепотнул наверх.

— Я, — отозвалось.

— За меня остаешься.

— Есть.

— Ой, дяденька Кобыла, простите, не заметил вас.

— Учись пока я живой.

Утречком у речки хорошо. Мягонько мелкий дождик сыплет, почти не оставляя следов на поверхности бурливой речки-болтушки, воздух чистый утренний из организма сонную хмарь и последствия разухабистой ночи вымывает. Метаболизм ускоряется, самоочищение опять же.

В такое утро хорошо сидеть пол навесом, за столом, натянув поверх походной одежды теплый армейский бушлат. Первая уже опрокинулась внутрь, покрыв хрупкой изморозью пищевод и ты разгоняешь ледяные узоры внутри себя пышущим жаром борща. И горячее варево объединившись с аква витой, гонит кровь по жилам. И мир открывает тебе новые краски. А рядом на печи, в здоровенной, почерневшей от времени и постоянного жара чугунной сковороде, шквырчит уложенная кольцами домашняя колбаса. Под неё пойдет вторая. И сделать надо перерыв. Недолгий. Потому, что третью надо посвятить шашлыку, чьи тяжелые ломти томятся до времени в маринаде, дожидаясь, когда перегорят угли

В деле излечения организма главное не увлечься, не переусердствовать в лечении. Иначе весь день на смарку. Совсем немного лишнего и ты, вот только что сытый и добрый, становишься просто отяжелевшим и раздражительным. Ничего не радует и не хочется болтать за чашкой крепкого до черноты чая. Тогда для восстановления душевного равновесия приходится гулянку начинать по новой. А завтра, с больной головой и ломящей тяжестью во всем организме идти на службу.

Нет. Не надо. Остановимся на трех полустаканах. И сохраним себя для неспешной дружеской беседы, изредка, я подчеркиваю, изредка. разбавляя чаек чем-нибудь сосудорасширяющим.

— Васенька, а может пивка? По бутылочке?

— Под палтуса.

— А, что, есть?

— У нас теперь благодаря Михал Терентьевичу много чего есть. И палтус, и оленина копченная. Выбирай, Петрович.

— Люблю изобилие.

— Мы с леспромхозовскими обмен уже почти закончили, когда о визите нашем рыбсовхозовские прознали, и подъехали. Так, что без посредников обошлись. Любят поморы гречиху-то.

Тишину нарушает лишь посвист хорошо отточенного ножа разваливающего на истекающие жиром ломти тушку палтуса.

— А я вот лучше водочки. Она послаще будет.

— Вам, Михал Терентьевич все, что душа ваша пожелает. Это ведь вам благодаря нас из поселка отпускать не хотели. И еще приглашали. У них в сельмаге шаром покати. Консервы одни. Так что ждут нас, с гречихой-то.

— И много у вас добра этого, Михал свет Терентьевич?

— Найдется. — Важно.

— Говорю же тебе Петрович, добра там этого…Склады. И такие здоровенные… В Мурманске в порту таких не увидишь. А всего… Устанешь считать.

— Подожди Васенька. А не опасно, вот так вот, целый грузовик?

— Риск — дело благородное.

— А серьезно?

И солидное мужское сопение в ответ.

— Дело в том, Михал Терентьевич, что мы можем обеспечить значительные масштабы закупок. Что соответственно даст и серьезное увеличение уровня жизни. Но для этого придется выходить на людей солидных. А они срыв графика поставок не поймут. И могут резко покритиковать.

Старший прапорщик Михаил Терентьевич и по складу ума и по должности человек был обстоятельный, серьезный и опрометчивых решений не любил. Потому и думал неторопливо, обстоятельно. Торопыги, те нары греют. А нары Михаилу Терентьевичу своей дискомфортностью не нравились. Мужчина был он крупный, простор любил. И потому мечтал о кровати солидной, двуспальной. Лучше румынской.

С армейских складов, на которых Михаил Терентьевич сделал свою военную карьеру, не тырить было грех. И он тырил, но с умом и не часто. Не забывал делится с руководством. И как-то раз оторвав от сердца десять литров спирта и упаковав их в багаж проверяющего, вытянул счастливый билет. Направлен был на новое место службы. Поначалу, увидев ворох подписок, которые ему надлежало оформить, старший прапорщик оробел. Попав же на новое место назначения, на склады стратегического запаса Михаил Терентьевич понял, что настал его звездный час. Гигантские ангары набивались провиантом в течение двух месяцев. Без учета. Потом приезжали какие-то очкарики, устанавливали посреди каждого склада радиоприемник «Рига» и рекомендовали в течение суток в склад не заходить. Через сутки в складе даже пыли не оставалось. А приемничек стоял. И что интересно, никакой проверки между моментом окончания загрузки провианта и его загадочной отправкой в никуда не наблюдалось. И не смотря на все подписки не воспользоваться такой ситуацией было очень трудно. Как-то раз деятельная натура старшего прапорщика не устояла. Спёр. Немного, так, чтобы объясниться было можно. И затаился.