Грех (сборник)
Шрифт:
Прозвание ему было Михаил.
Он оказался высок и улыбчив – пожав ему руку, я смотрел на него внимательно и задумчиво: вряд ли можно привыкнуть к тому, что призраки оживают.
Михаил был один, команду свою он не привёз – это оказалось бы слишком дорого.
Едва перевалило за полдень, и солнце уже расходилось, накручивая жар.
– Куда пойдём? – спросил он, поглядывая то на меня, то на небо, то на проводника.
Вид у него был под стать жаре: словно он не бледнолицый герой рок-н-ролла, а гость с юга, породистая помесь казачины и персиянки, презирающий, впрочем, всякое кровное родство.
– Нас ждёт машина, – наконец ответил я, улыбаясь.
Оказывается, с призраками можно даже разговаривать.
В здании вокзала его встретили пять подростков в майках с изображениями курчавой головы. Меня умилил их приём; хотя пятнадцать лет назад таких подростков было бы пять тысяч, и среди них – я, конечно.
Концерт Михаила устраивал мой друг, и на время до начала выступления мы определили героя рок-н-ролла ко мне домой, чтоб не тратиться на гостиницы. Я жил один тогда и спал один: иначе какое может быть пьяное лето. Обременённые женщиной пить не умеют: они не пьют, а мучают женщину. Это очень разные занятия.
Мы ловко прошуршали по городу на красивой чёрной машине, вползли во дворик, похлопали дверьми авто и вот уже топтались в моей прихожей.
Михаил сбросил сумку, порылся в ней и, разыскав нужный пакет, попросил убрать его в холодильник.
– Там котлеты у меня, – сказал он.
– Может быть, выпьем? – предложил я.
– Перед концертом… нет… – ответил Михаил и посетовал на то, что сорвёт голос.
Он вёл себя скромно, передвигался, огромный, под потолок, по квартире, несколько рассеянно оглядываясь, осматриваясь, ничего не касаясь руками. В моей квартире есть картины на стенах и многие пыльные тысячи книг – но звезда рок-н-ролла, с почтением пройдя мимо всего этого ласкающего моё сердце роскошества, не зацепился взглядом ни за единый корешок, ни за один рисунок.
Мы сели за стол и выпили чаю; конечно же, я ещё раз предложил водки, или спирта, или коньяка – но все отказались, и я выпил спирта один. И ещё
Михаил искоса проследил движения моих рук и кадыка.
Мы поговорили о дороге, музыке, погоде и немного о политике; собрались и отправились смотреть город, проветривать головы – его, недавно снятую с верхней полки купейного вагона, и мою, получившую семидесятиградусный ожог.
Сделали круг по горячим асфальтам; церкви и стелы оставили Михаила равнодушным; было безветренно; потом – нежданный – посыпался кислый дождик, и мы забежали в кафе.
Меня всё время не покидало одно странное ощущение, которое я не умел сформулировать тогда и не могу сейчас: как он здесь оказался, Михаил, отчего я сижу рядом, зачем он ест салат и огурцы в нём и пьёт кофе затем.
«А что ему ещё делать?» – спрашивал себя.
Я расплатился за всех, и мы двинули в большой кабак, где застолбили концерт.
По кабаку бродили нетрезвые хозяева, и в их жёлтых, плывущих лицах непоправимо просматривались порочные половые наклонности. Они курили повсюду, я сразу принялся делать это вместе с ними, прикуривая одну сигарету от второй; хозяева пододвигали пепельницы и громко хохотали своим борзым шуткам. Отчего-то они были приветливы со мной.
Звезда рок-н-ролла стоял на сцене и, проверяя звук, изредка начинал петь те песни, что построили мою физиологию: хрипло произносил несколько строк и стеснительно просил немного пьяных людей за пультом править звук.
Находившиеся у пульта делали своё дело раздражённо, и мне хотелось их убить, всю эту клубную шваль. Они будто бы мстили Михаилу за то, что один его солнечный корейский братик стал жертвой ДТП, второй, по совести сказать, сошёл с ума, при жизни познакомившись с ангелами, а этот стоял тут и настраивал звук, чтобы всё ещё петь.
Я поднялся в бар и выпил сто граммов водки, закусив лимоном.
В фойе уже бродили от стены к стене редкие люди, решившие посетить концерт.
Михаил казался встревоженным, и это снова удивило: я же помнил его давние фотографии, сделанные со сцены, – спина и жёстко выбритый затылок звезды рок-н-ролла, а впереди – пред и под ним – несколько тысяч людей, смотрящих вверх, в кричащий рот; и у каждого подняты руки со взорванными пальцами. Он так долго питался этими бесноватыми душами, насквозь бы мог пропитаться их страстью и вожделением: кто его теперь может напугать – вот эти полста вялых людей, половина из которых пришли посмотреть на человека, чью фамилию слышали чёрт знает когда и даже успели забыть её.
До начала концерта мы ещё успели посидеть за столиком – Михаил был приветлив со мной. А куда деваться, он же вообще тут никого не знал – хоть какой-то человек, известный около суток, оказался поблизости. Перед выходом на сцену ему нужно было запастись самым малым теплом, тем более что тепла во мне становилось всё больше: я успел выпить ещё немного, со вкусом сеновала пива, и теперь с удовольствием бы обнял по-дружески звезду рок-н-ролла – всякое быдло склонно как можно скорее наверстать разницу между собой и объектом восхищения, будь то сладкая женщина или сердечно почитаемый человек. Мы уже разговаривали с ним запросто; он цепко, скорым взглядом оглядывал зал, который был далеко не полон, полупуст, рассеян, и моего собеседника едва ли кто признавал в лицо. Лишь некоторые косились, сомневаясь: «Вроде он…»
Вбежали, будто опаздывая, те, что встречали Михаила на вокзале: потные, в потных майках, юные, белолобые ребята – они сразу двинулись к Михаилу здороваться за руку, и это, конечно, привело меня в некоторое раздражение: ладно я, мне-то уже можно, а они кто такие? Им надо стоять в отдалении и не дышать, пошмыгивая носами, ловя каждое движение своего кумира и смертельно завидуя мне, как я сижу тут с ним и перешучиваюсь.
Впрочем, поздоровавшись, ребята дальше всё сделали, как я и хотел: встали неподалёку и начали смотреть на нас пристально, словно мы были два поплавка и вот-вот должен был пойти бешеный клёв.
Понемногу люди собрались, и в зале возникла та самая, вроде бы расслабленная, но уже готовая к началу предстоящего действа, чуть искрящаяся атмосфера. Люди ещё разговаривали меж собой, но в любое мгновение готовы были легко, хоть и без подобострастия, замолчать. Но вот того остро сосущего чувства, когда пустота на сцене становится совершенно невыносимой и всякий желает, чтоб она была немедленно заполнена, – его не возникало.К тому моменту, как Михаил образовался у микрофона, я успел принести себе ещё пару тяжёлых и холодных, как гири, бокалов пива. Несколько десятков людей ударили ладонью о ладонь, приветствуя большого черноволосого человека, который выставил на стойку слева от клавиш белые листы с текстами песен.
Тяжёлые пальцы звезды рок-н-ролла, который, конечно же, давно забыл быть звездой и почти никем так не воспринимался, – его, говорю, тяжёлые пальцы деревянно коснулись клавиш. Раздался пока ещё не распевшийся, напряжённый голос, который проводил прямые линии в воздухе.
Отпивая из бокала пиво, уже невкусное – оно всегда невкусно, когда чрезмерно, – я ревниво оглядывал зал: как они реагируют на моего гостя, все эти люди, сидевшие вокруг за столиками, и медленно пьянел, отчего ревность моя становилась не очень искренней, но гораздо более агрессивной.
Не в силах усидеть, я сделал несколько кругов по залу, заглядывая людям в лица, но ничего так и не умея определить.
Голос Михаила набирал крепость, и линии, пересекавшие зал, становились всё более резкими и сложными.
Моё пиво никто не тронул, зато за столик подсели две девушки, по всему было видно – сёстры, хотя одна светлая, а другая наоборот. Я немного посмотрел на них, сверяя скулы и разрез глаз, всё более доверяя своей догадке.
– Сёстры? – спросил я, когда голос Михаила смолк на минуту.
Они кивнули, словно бы отразившись друг в друге, светлая в тёмной, тёмная в светлой.
И я кивнул им в ответ. Сёстры озирались по сторонам, явно далёкие от произносимого высоким человеком на сцене. Отчего-то их поведение вовсе не смущало: порой девочкам положено быть рассеянными, неумными, невнимательными.
Но Михаил снова запел, и допивая второй бокал с пивом, отдававшим странным, кислым вкусом, словно жуёшь рукав джинсовой куртки, – ну вот, дожёвывая рукав, я заметил, как сёстры, очарованные чем-то ещё не ясным для них самих, обернулись к сцене, забыв обо мне.
Вместе с тем на площадке в центре зала по одному, как заблудившиеся, стали собираться люди. Они стояли, подняв вверх удивлённые головы, и в плечах их будто таилась готовая ожить судорога.
Этот двухметровый зверь медленно возвращал себе власть – сегодня, сейчас, у меня на глазах, – и власть эта всё более казалась абсолютной и непоправимой. Сёстры медленно встали и тоже пошли к сцене, мне очень понравились их джинсы, они были замечательно заполнены. Встав напротив Михаила, сёстры делали бёдрами плавные, почти неприметные движения, словно рисуя два мягких, плывущих круга – белый и чёрный.
Неожиданно пришалевший от выпитого, равнодушно оставив без внимания круг чёрный и круг белый, кривя губы, я, по пьяному обыкновению, начал разговаривать с собой, в каком-то полубреду произнося: «Это опять звезда рок-н-ролла, вы же видите, слепцы… это опять звезда… вот он превращается из никчёмного козыря в чёрного кобеля, которого не отмоешь добела… ни бесславием, ни забвением, ни презрением не отмоешь его…»
Михаил действительно был похож на огромного курчавого умного пса, спасателя, и вот он взрывал лапами чёрные липкие почвы – за шиворот, крепкими зубами вытаскивая одного за другим слабых людей в освещённый квадрат.В освещённом квадрате у сцены толпилось уже жаркое множество, и общая, из плеча в плечо, судорога наконец надорвалась, раскрыла рты и грудные клетки, и после очередного вскрика звезды все закричали в ответ, требовательные и влюблённые.
Михаил впервые улыбнулся – наверное, в очередной раз поняв, что он ещё в силе, ещё в голосе, и снова овладел тем, на что издавна имел все основания.
Мальчики возле сцены, слушая требовательный голос, напрягали мышцы и жаждали сломать кому-нибудь голову.
Сёстры рисовали круги один за другим, и движения их становились несдержанней и сложнее – теперь в каждом кругу они изящно выводили некий иероглиф, требующий разгадки.
Даже порочные хозяева кабака начали дёргать щеками, словно из них выходил бес, погоняемый чёрным псом.
– Сыт по горло! – выкрикивал свой древний боевик человек на сцене. Он, казалось, стал вдвое больше, и ненасытное его горло затягивало всех, будто в чёрную воронку.
Собравшиеся пред ним кружились всё быстрее и быстрее – сумбурные, растерявшиеся, набирая сумасшедшую скорость, сшибаясь и расшибаясь. И вдруг словно вышли разом в иной свет, где глаза раздёрнуты и хочется кричать так, чтоб лёгкие вместили и выместили всю ярость сердца и всю радость плоти.
Звезда рок-н-ролла, вернувший за сто минут своё звание, стоял на сцене, потный яростным потом искателя и трудяги.
Срывая голос, бушующие у сцены требовали, чтоб он не уходил и не оставлял нас теперь, когда мы вновь признали его. Сёстры прекратили рисовать круги и застыли, оледенев.
– Я устал, ребят, – сказал Михаил и, переступая провода, сдувая чуб с лица, пошёл в сторону гримёрки.
– Правда устал, – повторил он хриплым голосом, взмахнул рукой и шагнул за сцену.
Вслед ему раздались топот, свист и вой.
Кричали долго и требовательно, но теперь уже звезда была в своём праве – ему приходилось слышать и не такой свист, и не такой гай.
– Упроси! – неожиданно бросились ко мне несколько человек. Я стоял на сцене, слева, приглядывая за тем, чтоб никто не кинулся без спросу к моему гостю.
Я кивнул, отчего-то уверенный в том, что всё будет правильно.
Заглянул в гримёрку. Михаил пил воду и явно никуда не собирался.
– Спой ещё одну, – сказал я просто.
Михаил посмотрел на меня внимательно, ни слова не говоря, встал и вернулся на сцену.
«…если бы здесь было десять тысяч человек, их вопли взорвали бы сердца нескольких ангелов, рискнувших пролетать неподалёку», – думал я, глядя на раскрытые рты людей, когда музыка закончилась.
Дождавшись, пока возбуждённая и удивляющаяся сама себе публика разойдётся, мы вылезли из гримерки, загрузились в машину и приготовились двинуть в магазин, где хранилось много разнообразного спиртного.
Неподалёку от кабака всё ещё стояли сёстры, переступая на
– Какие… – сказал Михаил хрипло, усаживаясь на переднем сиденье и не находя подходящего определения.
Я на секунду задумался и решил для себя, что нам они не пригодятся.
«Прощайте, овцы тонкорунные», – подумал я нежно, и, мягко взвыв, машина оставила их, наглядно опечаленных.
Я не люблю устраивать дома разврат. Пить можно какой угодно непристойной толпой. Но если у меня дома в разных углах будут совокупляться посторонние люди, пусть даже хорошие, это глубоко оскорбит мои эстетические чувства.
После первого же светофора я забыл о них, и Михаил то-же. И они, думаю, нашли, как себя развлечь, кого запустить рассматривать иероглиф в круге чёрном и в круге белом.
Бодрые, мы высыпали из авто, прошли внутрь магазина и шли какое-то время вдоль полок, касаясь чувствительными ладонями прилавка. Когда я наконец остановился, разглядывая товар, Михаил полез за деньгами с предложением вложиться. Пришлось сказать, что он у меня в гостях, и… Ну, в общем, я сам всего купил – естественно, мне было радостно его угостить. К тому же бо́льшую часть алкоголя я собирался выпить сам.
Мы ввалились в квартиру, вспоминая о концерте, и я очень искренне в который уже раз говорил Михаилу, как всё было хорошо. Он внимательно улыбался.
С нами было несколько моих друзей мужеского пола. Я быстро наварил креветок, насыпал маслин, порезал сыр, порезал хлеб, распечатал всевозможные водки и вина, вскрыл глотку десятку пивных бутылок, и через полчаса мы были уже шумны и радостны. Радостны и шумны. И потом только шумны, шумны, шумны.Он лёг спать не раздеваясь и поднялся, едва встал я: мы проспали хорошо если пять часов.
Михаил выглянул из комнатки, где в иные времена обитал мой маленький сын; вчера вечером Михаил отчего-то улёгся именно на его кроватку, удивительным образом подобрав и перегнув ноги, – хотя рядом была нормальная постель; так и проспал.
С утра мне было весело и привычно, ему несколько хуже. Он вышел мне навстречу с бутылкой пива на полусогнутых ногах – они явно разучились за ночь разгибаться.
– Ты как? – спросил я.
– О-о-ой, – ответил он.
– А у тебя что, нет похмелья? – поинтересовался он, вглядевшись в меня спустя минуту.
– Почему нет? Есть.
Быстренько собрал столик с яишенкой и позвал своего гостя, сполоснувшего лицо, завтракать. Две хрупкие напуганные рюмки выставил меж нами.
– Нет-нет, – запротестовал Михаил. – Чаю.
Чаю так чаю. Я выпил спирта один. Ради такого прекрасного случая решил позабыть о своих правилах. Не каждый день неподалёку от меня спит звезда рок-н-ролла. Начнём раньше, к чёрту этот день, пропьём его, какой с него толк.
Михаил старательно уселся за стол, поставил рядом так и не допитую, едва початую бутылку с пивом, которую он унёс в ванную и принёс оттуда на кухню. Дуя на чай, зацепился за бутылку ненавидящим взглядом и переставил пиво на подоконник, чтоб не видеть.
– Ничего, что я выпью ещё? – спросил я с искренней бодростью.
Михаил только головой покачал.
Понемногу раскачавшись, мы обрадовались бурному возвращению наших вчерашних ночных друзей. Они пришли забрать нас и вывезти на открытое пространство.
Загрузили всё, что могли, в их машину и отправились к реке, на рыжие берега, потреблять жареное мясо.
Глядя там на нас, щедро и часто запрокидывающих головы, Михаил не сдержался и присоединился к принятию новых порций спиртного.
День, начинавшийся так медленно и закостенело, вскоре нежданно, словно взмыв вверх перед самыми глазами, разом потерял формы и очертания; взлетая, мы умудрились несколько раз провалиться в странные ямы, где подолгу хохотали, грубо толкали друг друга весёлыми руками – и время тем временем не двигалось вовсе.
Где-то к полудню мы были так первозданно и нежно пьяны, словно никогда не знали иных состояний, и это было органичным донельзя, настолько органичным, что сердце кувыркалось от счастья, а мозг мягко пылал.
День можно было скомкать небрежно, а можно вновь развернуть как скатерть и любовно расставить в приятной последовательности чаши и стаканы, разложить пахучие мяса.
Не помню, как все остальные, а я твёрдо впал в то редкое и замечательное состояние, когда от каждой новой рюмки трезвеешь, поэтому пьёшь не останавливаясь, насмешливо ожидая, когда же тебя, пьяную рогатину, прибьёт наконец.
…Миша ты, мой Миша, чему же ты научил меня, ничему хорошему…
С рыжего берега мы скатились к реке, чтобы омыть холодной водой горячие лица.
И здесь я не удержался и спросил:
– Миш, почему? Отчего? Как так? Почему ты, заслуживший свою славу, всё её радостное тело державший в руках, – отчего ты теперь бухаешь здесь со мной, на глупом летнем бережку, а не где-нибудь, не знаю, на прозрачных небесах с вечно молодым корейцем, или в просторных номерах, брезгливый и наглый, накануне вечернего выхода не в блёклый танцзал, а на взвывающее при виде тебя неистовое воинство, тысячеглазо заполнившее будто бы воронку лунного кратера?
Михаил сделал вид, что не понимает, о чём я говорю. В своей басовитой манере посмеялся и не ответил. Мы пошли вдоль берега, в руке у меня боязливо вытягивала горло бутылка водки, наполовину, ну, может, почти наполовину полная.
– Будешь? – произнёс я одно из самых важных слов, определяющих судьбы русской цивилизации.
– Не буду, – ответил он.
– А я буду, – сказал я и в дурацком хулиганстве залил в горло сразу добрые двести граммов.
Выдохнул и поставил пустую бутылку на асфальт. Она звякнула благодарно – вообще-то после случившегося только что между мной и ею бутылку обязаны были жахнуть о землю.
– Интересно, сколько ты проживёшь? – спросил Михаил задумчиво и спокойно, измеряя меня глазами.
Я не ответил и пошёл дальше, внутри меня всё было внятно, на местах, без изменений.
«Мы дети, которых послали за смертью и больше не ждут назад», – спустя минуту ответил я звезде рок-н-ролла строчкой его же песни.
– Нравится? – спросил он, имея в виду сложенные им слова.
– Нет, конечно, – ответил я, и мы оба захохотали.
«Когда я умру, а, – думал я, кривясь. – Когда же я умру. А никогда…»Зимой я заехал к нему в его дальний, сырой, просторный город, где он, бродя по ледяным улицам, сочинял свои великолепные злые песни, которые по-прежнему почти никто не слушал.
В дороге долго смотрел в потолок поезда: я лежал на верхней полке. Потолок ничего не сообщал мне, и взгляд соскальзывал.
Меня давно забавляет механика славы, и думал я именно об этом. Всё, что желалось мне самому, я неизменно получал с лёгкостью, словно за так. Вряд ли теперь я пугался потерять ухваченное за хвост, однако всерьёз размышлял, как себя надо повести, чтоб, подобно звезде рок-н-ролла, тебя обобрали и оставили чуть ли не наедине со своими желаниями.
Мне стало казаться, что не столько дар определяет успех и наделяет трепетным возбуждением всех любующихся тобой, а последовательность твоих самых обычных человеческих решений и реакций. Только каких, когда…
Устав думать, я отправился в ресторан и последовательно напился, так что на обратном пути потерял свой вагон и напряжённо вспоминал, в каком именно месте я свернул не туда.
На следующее утро мы сидели со звездой рок-н-ролла за квадратным столиком, улицы были преисполнены предновогодним возбуждением, и даже в нашем кафе люди отдыхали несколько нервно, как будто опасаясь, что вот-вот ударят куранты и собравшиеся здесь не успеют вскрыть шампанское.
«Где же ты свернул не туда? – размышлял я, с нежностью глядя в лицо звезды рок-н-ролла. – В какой тупик ты зашёл? Или это я в тупике, а ты вовсе нет?»
Он уехал из нашего города, и, был уверен я, все полюбившие его на другой день вновь забыли о нём. И в городе, куда он вернулся, никто его особенно не ждал.
Звезда рок-н-ролла, мой спокойный и вовсе не пьющий сегодня собеседник, никем в кафе не узнаваемый, рассказал под чашку кофе, что ненавидел отца, который бил его и заставлял петь про чёрного ворона. Впрочем, отец вскоре сам шагнул с балкона в попытке нагнать свою белочку.
«При чём тут отец? – думал я. – Отец тут – при чём?»
Я догонялся, каждые полчаса заказывая себе ледяную посудку с белой жидкостью, и пытался зацепиться хоть за что-то, понять его хоть как-то.
Он ненавидел мобильные телефоны, и его номер не знал никто, кроме матери. Но мать ему не звонила. Он жил один и на вопрос о детях ответил: «Бог миловал…» Хотя и в богов он не верил, ни в каких.
Быть может, он слишком сильно хотел быть один – и вот остался наконец. Но, быть может, и нет.
Ни в чём не уверенный, я снова радостно пьянел, потому что иные состояния уже давно не были мне достаточными для простого человеческого отдохновенья – но вот он, сидевший напротив меня, казалось, был способен бесконечно терпеть мир, видя его трезвыми очами.
А я любил мир – пьяными.
В углу кафе загорелся синий экран, и вскоре там ожили тени, выкрикивающие цепкие, как семена дурных растений, слова.
– Миша… – снова не сдержался я. – А ты не хочешь снова стать… как они?
Он чуть повернул голову, заглядывая в экран, и тут же насмешливо воззрился на меня.
– Как они я уже умею. Это просто.
Я помолчал, пережёвывая сказанное, и не поверил.
Мы вышли на улицу, оба без шапок, шагнули в потемневшую улицу, едва не потерявшись сразу средь прохожих. Перешли дорогу, глубоко вбирая в себя воздух, немного растерявшиеся от его обилия после прокуренного, многочасового сумрака.
Шёл лёгкий снежок, чистыми линиями, почти горизонтальными.
На ступенях возле магазина сидел мальчик, совсем почти ещё малыш, на корточках. Его раздражённо обходили, постоянно задевая, взрослые люди.
– Эй, парень, – спросил я, присаживаясь рядом. – Ты чего тут копошишь?
Он поднял на меня серьёзные глаза, сухие и чистые.
– Снег собираю.
В руке у него действительно был бумажный кулек, и он ссыпал туда что-то.
– Какой… снег? Зачем?
– Как зачем? – удивился мальчик. – Для праздника.
– Но он же растает, парень! – сказал я растерянно.
– Не растает, – ответили мне твёрдо.
Звезда рок-н-ролла стоял над нами, высокий и строгий.
– Это искусственный снег, – объяснил он мне, подумав. – Сейчас такой продают.
– Ты его рассыпал, да? – быстро спросил я, обращаясь к ребёнку.
Тот молча кивнул головой, черпая ладонью маленькие пригоршни снега, где быстро оттаивал снег настоящий и оставались колючие пластмассовые крупинки.
– Ты пойдёшь дальше? – спросил Михаил.
– Не… здесь буду… парню вот помогу… – ответил я и зачерпнул снега.
Я только сейчас понял, что наступила зима, и мне ещё предстояло уловить её главную мелодию, которая не отпустит, ни за что не отпустит, пока не иссякнет.Собачатина
Денег у нас не оказалось вовсе, а поразить прекрасных дам было необходимо.
Друг Рубчик говорит:
– Давайте шашлыки сделаем.
– Дурак, Рубило? – отозвался братик мой Валёк. – Какие шашлыки? Из чего? Из берёзы?
Братик курил, приобняв берёзку за талию.
– Из собаки, – ответил Рубчик.
Вообще он учился на ветеринара, но потом бросил.
– Из какой собаки?
– А вот которая нас облаяла.
– Я собаку не буду жрать, – сказал я.