Грех во спасение
Шрифт:
Осужденные взяли в руки веревки, поддерживавшие оковы. Цепи были не слишком тяжелыми, но мешали при ходьбе, поэтому пришлось их подвязать. С грохотом они двинулись вслед за фельдъегерем и двумя жандармами, каждый из которых нес по два чемодана, в том числе один Дмитрия, с немудреными пожитками каторжан. У крыльца стояло четыре тройки. Всех осужденных рассадили по одному в каждые сани на пару с жандармом, ямщики оглушительно свистнули, и лошади рванули с места.
Они мчались по ночному молчаливому городу, и только дом обер-прокурора Кочубея, того самого, в канцелярии которого вручили копию приговора Владимиру Илларионовичу,
«Здесь некогда гулял и я: но вреден север для меня!» – вспомнилось вдруг Мите, и он усмехнулся. Все осталось в прошлом: служба на флоте, любовь, надежды на счастье, ушли в небытие прекрасные балы, хорошенькие барышни, навсегда исчезли из его жизни радость и беззаботное веселье... И потому звуки музыки, гнавшиеся за узниками и их конвоирами целый квартал, казались Мите похоронным маршем, стоном плакальщиц, провожавших его туда, откуда, как из могилы, никому нет возврата...
Подъехали к заставе. Осужденных пересадили в сани по двое. И Митя обнаружил, что его попутчиком оказался Спешневич. Они обнялись на радостях, а поляк прошептал с озорной улыбкой:
– Ну что, паныч, приготовился сопли морозить?
– Этого мне только не хватало! – улыбнулся Митя. – Матушка мне фунт гусиного жира передала, так что и на тебя хватит. – Он оглядел Спешневича и покачал головой: – А ты словно на promenade [24] собрался, шубейка-то у тебя только казенная, на рыбьем меху?
Поляк пожал плечами:
– Мои не успели ничего потеплее передать. Комендант уверил их, что меня отправят не раньше чем через неделю... Но видишь, как все получилось!
24
Прогулка (фр.).
– Ничего, – Митя хлопнул его по плечу, – у меня с собой два одеяла и шуба преогромная – тоже на двоих хватит. Не пропадем!
– Живы будем, не помрем! – рассмеялся Спешневич и подмигнул Мите: – Еще как не помрем!
Один из жандармов взгромоздился тем временем на облучок к ямщику, второй перебрался в сани к фельдъегерю, и тройки еще быстрее помчались сквозь предрассветную мглу к Шлиссельбургу. Свистел снег под полозьями, холодный ветер хлестал в лицо, и Митя по самые глаза зарылся в воротник шубы.
Звон колокольчиков разбивал ночную тишину, их заунывное и тоскливое пение разносилось далеко окрест. Звуки эти, давно знакомые по многим радостным и счастливым событиям в его жизни, пробудили в душе горестные воспоминания, а неумолимая печаль легла тяжким камнем на сердце. Сани уносили его прочь от самых любимых и близких ему людей, которых ему никогда уже не придется увидеть. И только редкие письма смогут рассказать ему, как протекает их жизнь, как постепенно стареют родители... Слава богу, с ними Маша!..
Митя сжал зубы, вспомнив ее побледневшее лицо, испуганные глаза... Девочка не ожидала увидеть его таким! Он покачал головой и грустно усмехнулся. Но какова девица! Нет, что ни говори, сегодня ночью она его удивила до крайности! Не всякий мужчина решится на такой сумасбродный поступок, а она – хрупкая, робкая девушка, еще почти ребенок...
Ребенок? Митя закрыл глаза и представил ее там, во
Митя вздохнул и выглянул из своего укрытия. По-прежнему вокруг – ни огонька, только луна бежит наперегонки с санями да ветер, как нагайкой, хлещет по щекам.
Спешневич, привалившись к его плечу, безмятежно посапывал носом. «Счастливец, – позавидовал ему Гагаринов, – он может спокойно спать, точно едет не в неведомые гибельные земли, а на дачу к приятелю...» Он уже знал, что у поляка никогда не было невесты, а из родных – только мать и тетка, приехавшие в Петербург из Варшавы и жившие в гостинице все время следствия по делу сына и племянника.
Митя вновь погрузился в резкие запахи медвежьего меха, закрыл глаза и попытался задремать. И опять перед ним всплыло Машино лицо. Он попытался изгнать его из памяти думами об Алине, но, как ни старался, ничего не смог с собой поделать. Образ невесты возникал перед ним и тут же начинал струиться, растекаться, как утренний туман над летним лугом, и лишь в ушах постоянно звучали ее слова, те самые, которые он услышал, умудрившись примчаться на свидание за час до назначенного срока: «Ах, князь, мне, право, неудобно, сюда могут прийти...» И тут же следом, как по заказу, проявилась в его сознании сцена, которую ему не суждено забыть до конца своей жизни: ворвавшись в беседку, в дальнем ее конце он заметил раскрасневшуюся Алину со спущенным с плеч декольте, с неприлично задранной юбкой, в объятиях князя Василия... И она, бесспорно, была напугана, но только не домогательствами князя, а преждевременным появлением своего жениха... Ну почему он не понял этого раньше? Почему догадка только сейчас пришла к нему?..
Митя застонал, как от нестерпимой боли, пытаясь отогнать воспоминания, и, стиснув кулаки, заскрипел зубами и шепотом выругался. Разбуженный Спешневич зашевелился рядом с ним и озабоченно прошептал:
– Что с тобой, князь? Тебе плохо?
– Ничего страшного! – успокоил его Гагаринов. – Сон не очень приятный приснился, но нам теперь другие не положены, лишили нас счастливых снов вместе со всеми титулами и званиями...
– Смотри, смотри! – перебил его поляк. – Нас обгоняет какая-то тройка, и кто-то машет из нее рукой! Неужели нам?
Действительно, их обошла сначала одна тройка, потом другая, и, как ни силился фельдъегерь их обогнать, сани с каторжниками остались далеко позади.
Первой станцией был Шлиссельбург. Митя до сих пор не был уверен, что их на самом деле везут в Сибирь, а не к месту нового заключения, и только тогда успокоился, когда сани благополучно миновали поворот к крепости.
Жандармы велели им выйти из саней и пройти в помещение станции. Там их быстро провели через сени в отдельную комнату. Фельдъегерь и сопровождавший осужденных жандарм вышли из комнаты, и сразу же в нее заглянул пожилой смотритель и тихо спросил: «Кто тут Гагаринов?»