Грех во спасение
Шрифт:
Всего насмотрелась Маша за дорогу: и степей, и лесов, и гор. Одних только рек, больших и малых, которые им пришлось переезжать, поди, за сотню перевалило, а сколько их было совсем маленьких, незаметных под снегом? Знала Маша, что велика Россия, но чтобы столько места на белом свете занимала, это у нее в голове пока не укладывалось...
За Обью пошла уже настоящая тайга – густая, непроходимая. Словно стены старинных бастионов без единого просвета, слегка присыпанные снегом, убаюканные пургами да метелями, протянулись вдоль дороги пихтовые и еловые леса – большой соблазн для каторжного люда, бредущего порой многие месяцы по бесконечному, как Млечный Путь, Московскому тракту. Кажется, вот она – свобода, рядом, один шаг в сторону... и нет тебя...
Стоят темные леса, словно незрячие путники, равнодушные и безучастные, и только куртины огромных вечнозеленых кедров яркими всполохами прорываются сквозь таежные мрак и уныние, дарят проезжающим радость и надежду на удачное завершение долгого и утомительного пути.
Только здесь, в Сибири, Маша впервые отведала вкуснейших кедровых орехов и ела картошку, политую душистым кедровым маслом. В деревнях ей показывали невиданного размера рыбин – тайменей и осетров, – выловленных в здешних реках, красивейшие собольи и куньи меха, а также шкуры громадных медведей, добытых охотниками с помощью специальных собак-медвежатниц и одной лишь рогатины. В этих краях считалось зазорным ходить на медведя с ружьем, да и пушнину в основном тоже добывали старым испытанным способом – капканами и специальными ловушками.
Но, несмотря ни на что, время в дороге тянулось медленно и монотонно. Стоило поднять голову и выглянуть из повозки, как вновь являлись взору молчаливые поля, дремучие леса, закутанные в снег и тишину. С рассветом навстречу кибиткам поднималось зимнее солнце. Прикрывшись редкой вуалью синих поутру облаков или серой хмарью, предвещавшей очередную пургу, к полудню оно освобождалось от своих одежек, гордо проплывало над головами путешественников и скатывалось, где-то там за их спинами, в свое извечное убежище – за горизонт, чтобы назавтра вновь воссиять на небосклоне во всем своем великолепии и неиссякаемом за многие миллионы лет блеске и свечении.
Порой Машу укачивало, она засыпала на короткое время, но потом вдруг просыпалась от внезапного громкого крика ямщика или Антона, открывала глаза и тяжело вздыхала. Нет, ничего не изменилось! Вокруг все по-прежнему – безмолвная глухая тайга, закутанная в белую кисею снегопада, сугробы, возлежавшие вдоль дороги и похожие на гигантские пирожные безе, в которых высоченные мохнатолапые пихты увязли по грудь, и кажется, нет силы на свете, способной вызволить их из этого холодно-белого, безжалостного плена. Звуки тоже не отличались особым разнообразием: лишь жалобные стоны ветра, посвист полозьев да ругань ямщика, понуждавшего подуставших на подъеме в гору лошадей, оглашали окрестности, вспугивали нахальных черных ворон и суетливых воробьев, пытавшихся разжиться на дороге хоть каким-то пропитанием.
Чтобы не видеть перед собой мерно покачивающиеся и изрядно надоевшие за долгую дорогу спины ямщика и Антона, Маша вновь закрывала глаза и принималась тихонько напевать, читать наизусть любимые стихи, а то вдруг возвращалась мыслями в детство, вспоминала своих подруг по институту благородных девиц, Алексея, князя и княгиню... Но чем дальше уносили Машу лошади от ее прошлого, тем чаще она думала о своем будущем, пыталась представить себе жизнь Мити в Сибири – жизнь, которая ждала ее в скором времени...
Неуютные почтовые станции и редкие постоялые дворы сменяли друг друга, проскакивали мимо, как и верстовые столбы, как часы и дни, которые незаметно превращались в недели – первую, затем вторую... Но, несмотря на это, Маша зачастую, чтобы не тратить время, предпочитала не выходить из повозки. Кутаясь в шубу, она принимала из рук Антона в свои окоченевшие пальцы чашку чая и кусок хлеба, а порой и весь день обходилась без еды, забывая, что под глазами проступают черные круги от усталости и недосыпания. И все гнала
Однажды особо сильная пурга застала их посреди глухой тайги. Лошади с трудом тащили повозку сквозь глубокие сугробы и наконец окончательно встали. Ямщик, прикрываясь рукавицей от резких, словно удары нагайки, порывов ветра, что-то прокричал Антону. Тот спрыгнул с облучка, провалившись при этом в снег почти по пояс, подошел к Маше и принялся сметать с укрывающего ее фартука огромную кучу снега, придавившую ее ко дну повозки и мешавшую разглядеть, что происходит вокруг. Освободив хозяйку от снежного плена, Антон склонился над ней и, с трудом пересиливая рев ветра, прокричал, что они, кажется, сбились с дороги.
К счастью, через некоторое время они заметили неподалеку огонек. Он привел путников к небольшому, заваленному по самую крышу снегом жилищу старого и одинокого лесника. Хозяин с радостью встретил нежданных гостей и пригласил их провести ночь в его тесной, но теплой хижине. После ужина, приготовленного стариком на скорую руку и состоявшего из отварной картошки, политой топленым коровьим маслом, и жареного, удивительно вкусного мяса (как Маша узнала чуть позже, это было мясо сохатого – часто встречающегося здесь огромного лося), мужчины устроились на полу у всю ночь топящейся печурки. Хозяин предложил Маше свои полати, и она впервые за много дней хорошо выспалась, так как из-за пурги они смогли выехать лишь после обеда.
А через несколько верст она испытала одно из самых страшных потрясений не только за все время путешествия по Сибири, но, возможно, и за всю ее прошедшую жизнь...
Лошади шли тяжело. Полозья застревали в глубоких, не разъезженных еще сугробах. Антон и Михайла то и дело соскакивали с саней, подталкивали повозки, застрявшие в заносах, и вновь вскакивали на облучок. Но через пару десятков саженей история повторялась, поэтому к вечеру они не проехали до нужной им станции даже пяти верст из оставшихся пятнадцати. Внезапно ямщик что-то сердито закричал, натянул поводья, и лошади, в который уже раз, встали. Но теперь вслед за Антоном соскочил с облучка и сам ямщик. Маша поднялась в своей повозке, чтобы посмотреть, куда они побежали.
В сгустившихся сумерках она заметила длинную вереницу людей, молча бредущих по обочине и издающих какой-то странный, глухой, но вместе с тем будоражащий душу звук. Прямо на дороге лежало что-то темное, накрытое рогожами, и, вглядевшись, Маша с ужасом поняла, что это тоже люди, но мертвые. Она с трудом выбралась из покрытой обмерзшим снегом повозки и, проваливаясь в снежные заносы чуть ли не по колено, попыталась подойти ближе.
Антон, заметив ее, крикнул что-то предостерегающее, бросился к ней навстречу и попытался загородить собой не слишком приятное зрелище. Но Маша оттолкнула его. Она поняла, что за звук так встревожил и испугал ее. Это звенели обмерзшие льдом цепи, в них были закованы эти люди. Некоторые, очевидно наиболее опасные преступники, были прикованы к длинному железному стержню. Осужденные шли мимо, опустив низко головы, порой по грудь в снегу, ухватившись за сыромятные ремни, поддерживающие на весу ножные кандалы, и не обращали внимания ни на что вокруг. Жалкие лохмотья едва прикрывали изможденные тела. Растоптанная войлочная обувь на деревянной подошве не спасала несчастных от снега, руки они прятали в рукава длинных серых из грубого сукна то ли халатов, то ли шинелей. На нескольких согбенных спинах четко выделялись два желтых бубновых туза – знак государственного преступника. Некоторые из арестантов держали руки, по всей видимости отмороженные, на весу, замотав их в какие-то ужасные ветхие лоскуты. Из-под войлочных арестантских колпаков виднелись длинные, давно не мытые и не чесанные волосы, лица от мороза укрывали грязные тряпки с прорезанными для глаз дырками. Из-под этих жутких масок виднелись такие же неопрятные, как и волосы, бороды.