Греховная связь
Шрифт:
— Но не здесь, говоришь? — как эхо повторил он.
— Что такое Брайтстоун? — продолжала она. — Так, дыра, шахтерский городишко.
— И набит шахтерами, — закончил с горечью Поль. Ему даже на секунду не приходило в голову, что когда-нибудь придется стыдиться своей профессии — и из-за кого — из-за девчонки, почти ребенка, которая еще и в жизни-то ничего не нюхала! Но, может, оттого-то ее слова и ранили так больно — она смотрела и говорила с непреднамеренной детской жестокостью — и, как знать, может, говорила правду.
— Итак, ты спишь и видишь, как бы стряхнуть брайтстоунский прах со своих ног, так что ли? Послать… всех? — он чуть было не сказал „нас“.
— Да, — спокойно подтвердила она.
Поль в сердцах нажал на акселератор и с ревом и визгом
Алли глянула в его сторону.
— Но, Поль, — лукаво обратилась она к нему, — если я не хочу жить в шахтерском городишке, это не значит, что я ненавижу шахтеров.
Успокаиваясь, он кивнул головой.
— Я понимаю, что у тебя есть причины сбежать из этого города, Алли, и я считаю, что они вполне резонны — вернее, одна-единственная, и самая важная! Но если оставить в стороне твоего папашу — ну представим на минуту — Брайтстоун не такое уж плохое место — здесь полно славных людей, если только не полениться поискать их.
— Я и сама знаю, — нетерпеливо закивала она, — перестаньте занудствовать, Поль.
Ее снисходительный тон снова привел его в раздражение.
— Что ты прикажешь мне сделать, чтоб вбить это в твою упрямую башку, Алли? — воскликнул Поль сердито. Он резко затормозил у самого тротуара и повернулся к ней. — Ты готова весь город с дерьмом смешать только потому, что твой отец старая дубина! Но он же не один в городе! Есть и другие… — он чуть было не сказал: „которые любят тебя, беспокоятся о тебе, которым ты нужна“. Но остановился. Несмотря на то, что слава сердцееда бежала впереди Поля, он никогда еще по-настоящему не любил. Ему не приходилось много трудиться, чтобы расположить к себе женщин. Чуя зов его животного естества, очарованные девушки слетались к нему, словно пташки к кормушке, без каких-либо особых ухищрений с его стороны. И он получал удовольствия беззаботно, даже эгоистично, где и когда хотел, не зная ни верности, ни вины. Ему никогда не приходилось домогаться женщины или молить ее о любви. Да он по сути и говорить-то с ними толком не говорил — любовная интрига заключалась для него в простенькой операции: рука на колене, а то и выше. И вот наступил один из тех роковых моментов, когда человеку открывается нечто такое, после чего возврат к прежнему уже невозможен. Поль вдруг понял, что никогда еще не был по-настоящему, безнадежно и бесконечно влюблен — вплоть до этого момента. А нужных слов он не знал. Наконец, завершая недосказанную фразу, тяжело повисшую между ними, он смущенно произнес:
— люди… которые будут скучать по тебе, если ты уедешь.
Она бросила на него взгляд из уголков своих чуть раскосых миндалевидных глаз, но никакой другой поддержки с ее стороны не последовало.
— Я тоже буду скучать о вас, Поль. И обо многих других, если уж на то пошло. Ну так как насчет того, чтобы отвезти меня домой? А то там по мне соскучатся раньше времени, и придется выдумывать кучу объяснений.
Совершенно выбитый из колеи Поль завел машину и, не говоря ни слова, поехал дальше. Когда ярко-синий „додж“ проезжал по главной улице Брайтстоуна, ни Поль, ни Алли не заметили, как в окне городской библиотеки мелькнуло бледное лицо Джоан, полускрытое грудой тяжелых томов истории города, которые она штудировала, готовясь к столетнему юбилею; как Мик Форд, пропускающий с ленцой свою послеполуденную стопочку в городском пабе, удовлетворенно крякнул, получив информацию, неотложность которой, по его мнению, давала ему возможность напроситься к Джиму Калдеру на ужин.
Это поистине была ночь любви, ночь чувственного пиршества и невероятной страсти. А он не чувствовал себя насытившимся, не устал от тела, лежавшего рядом на широченной гостеприимной кровати, утомление как будто не коснулось его. Он снова хотел ее, был во всеоружии. Ну не чудо ли, думал он, чувствуя, как твердеет в нежной, но настойчивой ладони. И она его хотела. Боже, вообразить трудно, как она его хотела Ее ненасытность, ее желание, ее любовь ни на шаг не отставали от него, отвечая на каждое его движение, и ей невозможно отказать. Это чудо, невероятное чудо, думал он.
Она нежно провела рукой по его волосам, погладила висок, твердый подбородок, теплую ямочку на шее. Прикоснувшись к плечу, она стала водить ладонью кругами по мускулам предплечья, по груди; движения были медленными, успокаивающими и возбуждающими одновременно. В плотной тьме он чувствовал себя слепым, беспомощным ребенком, но тело его откликалось на ее призыв как тело мужчины. Она склонилась над ним, осыпая его лицо шквалом поцелуев, а рука ее совершала свои круговые движения все ниже и ниже, гладила твердый плотный живот и гладкие сочленения бедер. Стоны и ликующий смех одновременно вырывались из его груди; сдерживаясь как мог, он всем телом отдался этим утонченным ласкам, предоставив себя на волю ее мастерству и точности движений.
Наконец, убедившись, что желанный момент наступил, она откинулась назад, оседлала его простертое тело и обхватила его бедрами. С безошибочной уверенностью она вобрала его, затем медленно, расчетливо опустилась и приникла к нему, смеясь низким горловым смехом. В ответ он издал крик радости, ощущение было невероятно — ничего подобного он в жизни не испытывал, даже в мечтах.
Тьма, тьма, полная тьма… маленькие ладони вновь гладили его грудь, большие и указательные пальцы нежно сжимали его соски, посылая одну чувственную волну за другой, отчего сотрясалось все его тело. Он чувствовал, как растет волна наслаждения, выходя за пределы возможного управления. Вытянув руки, он нашел ее груди в восторге извечного узнавания и в то же время потрясающей новизны — маленькие округлые соски, изящные и крепкие, как весенние бутоны, они были лишены привычной тяжести и полноты. В изумлении он исследовал шелковистую кожу, мягкий венчик, душистый, маленький бутон соска, распускающийся под его пальцами. Она вновь издала низкий горловой клекот, звук этот не был ему известен.
Темно… так темно… если б он мог увидеть…
Скачка набирала дикую скорость, он уже не мог сдерживаться. Крепко обхватив ее, он полуподнялся на постели и перевернул ее на спину, несмотря на сопротивление. С неистовой жадностью он проник в нее и, смеясь, крича и задыхаясь, взорвался ликующим извержением. И в этот миг взошло солнце, и комната начала светлеть. Взглянув вниз, он увидел тонкое, золотисто-коричневое тело и спутанную массу белокурых волос. Дрожа, он отвел их в сторону: глаза его смотрели не на Клер, а на незнакомку.
Внезапно Роберт проснулся: весь в холодном поту. Ему стоило немалых усилий не закричать. Что это было? Сексуальные фантазии, близость с незнакомкой, прекрасной незнакомкой! Он попытался успокоиться, остановить бешеное биение сердца и нервную дрожь.
Одно по крайней мере ясно: наступил рассвет. Один за другим длинные янтарные персты света проникали в спальню, пока наконец вся комната не озарилась золотом. Роберт попытался сориентироваться. Подле него высился холм — это, несомненно, Клер, темные локоны разметались по простыне, тело свернулось калачиком, словно пушистый зверек в норке, Как это могло случиться, что он изменил ей, пусть и в кошмаре?
И все же… и все же… Разве это был кошмар? Он не мог припомнить в сне ничего ужасающего, пугающего или хотя бы враждебного. Не было и того безошибочного признака, отличающего кошмары, — он знал, знал еще до того, как задал себе этот вопрос, что на протяжении всего сна ни разу не хотел проснуться…
Передернувшись, он попытался взять себя в руки. Какой сегодня день? Вторник? Вторник всегда ознаменовывал начало „серьезной работы“ после полуотдыха, который он позволял себе в понедельник. После того первого — и, увы! последнего — потрясающего дня на пляже с Полем, Джоан и Клер Роберт сознательно пытался следовать уроку, который извлек тогда, а именно: никогда впредь не погружаться в работу, забыв о законных требованиях организма. Спортивные развлечения необходимы для здоровья. Он взял в привычку при любой возможности совершать долгие одинокие прогулки каждый понедельник, когда ему удавалось малость сэкономить время.