Грешница, путь во тьму
Шрифт:
– Такая шлюха, как ты не заслуживает жизни, – безразлично сказал, встав с кровати, – но я не позволю, чтобы за то, что я тебя убил, меня повесили. Ты не испортишь мне жизнь.
Он оправил одежды и вышел из комнаты. В нем не было ничего, что выдавало бы случившееся. Лишь царапины покрывающие его руки.
Эдита не знала сколько она лежала без движения. Ей чудилось, что целую вечность.
Медленно опустила ноги на пол и попыталась подняться. Но не устояла на ногах и упала на колени. Ноги, как и все тело, дрожали. Едва хватило
Удивленно распахнула глаза, глядя на отражение своего обнаженного тела. Не узнавала ни тело, ни лицо. В ужасе задохнулась вдохом.
На коже уже начали расцветать синяки, красные пятна. Растрепанные волосы. На шее отпечаток руки.
Она по-животному завыла и одним махом сбросила на пол все, что было на трюмо. Оно звонко упало на пол, что-то разбилось с шумом, что-то глухо ударилось. Девушка подлетела к зеркалу в ярости.
Размахнулась и ударила по гладкой поверхности, по своему отображению. Зеркало задребезжало и рассыпалось осколками. Они блеснули и осыпались на пол.
Эдита же продолжала стенать и метаться по комнате. Как одержимая крушила и рвала одежды. А после безвольно упала на колени, не замечая ни рассеченной ладони, ни израненной ступни. Не замечая пятен крови и боли в теле.
По-детски задрав голову, громко зарыдала. Рыдала до икоты и боли в груди. А после дрожащими руками отрыла в складках своего брошенного на пол платья маленький флакончик.
Улыбнулась с какой-то горечью и болезненностью. В этой улыбке был надрыв и истеричность. Подползла к столу с кувшином и кружкой. Едва сумела налить воду. Её руки потеряли все силы. В её теле не было силы даже на то, чтобы держать кувшин. Он ударялся об чашку, позвякивая.
У Эдиты так сильно дрожали руки, что она едва смогла накапать в чашку несколько капель настоя, что дала ей Маргарита. Она жадно пила воду с горьковато-травянистым привкусом. Будто не видела воды несколько дней. Захлебывалась и давилась ей, но продолжала пить. Несколько тонкий струек воды полились мимо рта, очертели изгиб шеи и замерли на выемке ключиц.
Сейчас же, когда Эдита и Иоханн стояли на площади, вокруг толпа, а рука мужчины на локте Эдиты, ей казалось, что его ладонь – это раскаленная кочерга.
Даже через ткань платья она отчетливо ощущала его прикосновение. От этого вниз по телу бежала дрожь. В душе – презрение и омерзение. Девушке казалось, что боль возвращалась, а к горлу подступала тошнота. Ком, который она не могла проглотить, как бы не пыталась.
Иоханн молчал, но вокруг было слишком шумно. Многие что-то напевали или же хохотали. Казалось, казнь – это развлечение для всей семьи. Отличный способ отбросить тяготы жизни и увидеть того, кому хуже.
Как животные набрасывались на несчастного, разрывали, отрывая куски плоти. Не могли насытиться кровью, плескались в собственной жестокости.
А после шли в церковь и блаженно слушали проповеди и думали, что они благочестивы и непогрешимы.
Шум, как волна, поднялся.
Эдита резко повернула голову, до хруста в шейных позвонках. Прищурилась, стараясь разглядеть через толпу причину, от чего же она так зашумела. Вели людей укутанных в цепи. Рядом стражники, а за ними священник с гордо поднятой головой и одухотворением на лице.
Кто-то бросил переспевший плод в одного из приговоренных. Тот врезался в голову, залил лицо и волосы липким соком. Толпа загоготала, а мужчина, в которого попали, опустил голову ещё ниже. Он едва передвигал ногами и сутулился. Казалось, пытался быть меньше.
Медленно приговоренные, в сопровождении священника и охранников, поднялись на плаху. Казалось, едва не споткнулись от лишения сил или же страха. Выстроились в ряд, глядя на рокочущую толпу.
Эдита смотрела широко распахнутыми глазами, пытаясь сглотнуть тяжелый ком.
Она прежде не ходила на казнь. Лишь видела кусок веревки, которую уже отрезали, снимая тело. Та покачивалась на ветру и была мрачной, вселяющей ужас.
Теперь же, видя людей на лицах которых написано осознание того, что это последние минуты из жизни, она не могла понять своих чувств.
Священник подошел к первому приговоренному мужчине. Едва старше мальчишки, на лице бахвальство. Побитый, уставший, но гордый собой. Задрал голову и широко улыбнулся, не глядя на священника, что нашептывал ему что-то на ухо.
Тот уверял его, что нужно покаяться в своих грехах, исповедоваться, нужно попросить прощения и доверить свою душу Бога.
Мальчишка отмахнулся.
Задрал подбородок и нахально улыбнулся, тряхнул головой, стараясь убрать волосы, что лезли в глаза.
– Эй, мясник, – обратился он к палачу, – надеюсь ты хорошо выполнишь свои обязанности.
Палач серьезно кивнул.
Священник скривился и отошел на шаг.
– Эй, вы, – громко закричал мальчишка между приступами хохота, – вы все свиньи, толпа свиней! –мальчишка хохотал так, что на глаза навернулись слезы, пока на его шее затягивали петлю. – Собрались полюбоваться на то, как я подохну! Жалкие, жалкие. Вы хуже свиней! Эй, вы, святой отец, там, куда я попаду, будет алкоголь? Я бы сейчас выкурил сигаретку и запил все хорошим алкоголем! Ну, что стоишь, мистер, давай уже! Доверяю тебе свое тело!
Толпа недовольно рокотала, оскорбленная, что какой-то грешник приговоренный к смерти, посмел обозвать их – благочестивых и добрых граждан – свиньями! Посмел назвать жалкими. Мальчишка, чью шею перетягивает веревка с петлей, как смертоносный шарф.
Эдита глядела на парня во все глаза, на оскорбленного такой наглостью священника и на безразлично-серьезного палача. Его лицо не выражало ничего, а руки, грубые и большие, привычно и профессионально затягивали веревку.
Мальчишка искренне ему улыбнулся, широко и ярко, совсем по-детски, палач же ему кивнул.