Грешники в раю (Любить и беречь)

Гэфни Патриция

Тогда в церкви, во время своей нескончаемой проповеди, он был так серьезен, так трогательно искренен, что я прослезилась. Это совершенно несвойственно мне, но поделать я с собой ничего не могла. И совершенно не важно, что слезы мои касались одной меня и не имели отношения к предмету проповеди. Интересно, что бы он подумал, скажи я ему правду: что религиозные чувства полностью чужды мне, что его Бог для меня такой же сомнительный персонаж, как для него – Аполлон или Зевс? Попытается ли он обратить меня? Вот уж забавная перспектива! Однажды летом в Эксе в папиной богемной компании оказался один гипнотизер. Он пытался воздействовать на меня, но безо всякого успеха: я продолжала бодрствовать и полностью осознавать себя. То же самое будет, если его

преподобие решит испытать на мне свой англиканский катехизис.

Это ужасно. Вера в Бога, должно быть, чертовски удобная штука. Милосердное обезболивающее для души. Да, это просто ужасно.

5 мая

Сегодня Джеффри доставили коня. Он назвал его Дьяволом, хотя первоначальное имя было другим. Как бы то ни было. Дьявол – вороной жеребец с белым пятном на носу и белыми чулками на передних ногах. Он настоящий фаворит, и выставить его на скачках против коня преподобного Моррелла стало у Джеффри новой навязчивой идеей. Дозволяется ли священнослужителям участвовать в скачках? Наверное, нет; чересчур это мирское занятие, на мой взгляд.

Патент на капитанский чин Джеффри еще не получен, потому-то у него и находится время, чтобы искушать невинных священников греховными соблазнами. Он говорит, что английская армия вот уже тридцать лет не участвовала ни в одной настоящей войне и что все начальство состоит из дряхлых рамоликов. По моему (невысказанному) мнению, это ему только на руку, ибо лишь в рядах подобных старцев он будет смотреться героем. Правда, сейчас он выглядит лучше и не так много пьет. Наверное, если он выздоровеет совсем, то будет хорошим солдатом. Один Бог ведает, почему он так любит войну, но факт есть факт: он по-настоящему оживляется, только когда вновь и вновь вспоминает кровавые подробности битв, в которых участвовал. И поэтому я с не меньшим нетерпением, чем он, просматриваю почту и испытываю такое же разочарование, когда вижу, что долгожданным пакет отсутствует. Пусть лучше только один из нас будет полностью несчастен; у Джеффри все-таки больше шансов, чем у меня, выбраться из того ада, который называется нашей совместной жизнью.

Сегодня я жалею себя. Скверная привычка. Постараюсь исправиться.

До мистера Холиока, кажется, начинает доходить вся беспочвенность его надежд на то, что новый лорд принципиально отличается от старого в лучшую сторону. Бедняга Джеффри! Ему не посчастливилось: он унаследовал две тысячи акров пшеничных полей, пастбищ со скотом и яблоневых садов, не говоря уже о мужчинах и женщинах, работающих для него на всех этих землях. Здесь был бы нужен своего рода виконт-труженик, нечто среднее между фермером и феодалом – во всяком случае, не Джеффри. Сперва мистер Холиок по наивности завел с ним разговор о паровых молотилках, усовершенствованных боронах, севообороте и заграничных кормовых добавках для свиней. Его разочарование и недоумение постепенно росли при виде безучастности собеседника, но кульминация наступила, когда посреди его речи Джеффри встал и, ни слова не говоря, вышел. Тогда (вот несчастный?) он не придумал ничего лучше, как обратить свои вопросы ко мне. Он интересовался, можем ли мы позволить себе купить новую веялку, собираемся ли чинить крышу над маслобойкой (назревшая необходимость!), сколько запрашивать за наш овес на зерновой ярмарке в следующем месяце. Я слушала его неторопливую взвешенную речь, делала вид, что раздумываю над его словами, а потом соглашалась со всем. Из вежливости мы с религиозной серьезностью доиграли этот спектакль и расстались с нахмуренными бровями и – я нисколько не сомневаюсь! – с горькими мыслями.

Несмотря на вопиющее невежество в самых простых вопросах, я, неожиданно для самой себя, поддалась очарованию этих мест, деревенскому миролюбию и приветливости поселян. Мне и раньше приходилось бывать в идиллических уголках, но так близко с этой жизнью я не сталкивалась еще никогда. Прежде я ощущала себя посторонней визитершей, дочерью своего

отца; его живопись была барьером между мною и деревней, которая всегда оставалась моделью для изучения и последующего воплощения в масле и пастели. Здесь же я впервые чувствую себя по-настоящему на земле, я в ответе за нее (несмотря на все свое невежество), и, когда я не дрожу от страха перед этой ответственностью, меня переполняет необъяснимое веселье. О, я стану самой настоящей помещицей, если – когда – Джеффри уедет и оставит меня в покое! Сейчас мне остается только ждать. В его отсутствие я одна возьму на себя обязательства перед этими бескрайними просторами. Эта мысль ужасает меня; если бы я верила в Бога, то должна была бы пасть на колени и молить Его ниспослать мне силу и выдержку. Но я буду делать все от меня зависящее, дабы не навлечь чуму и голод на головы этих добрых людей.

Вчера мэр Юстас Вэнстоун нанес нам визит. Своей серебристой шевелюрой, аскетичным костистым лицом и скулами, острыми, как лезвия ножей, он напоминает седую старую пронырливую лису.

Он первоклассный политик и, если выставит свою кандидатуру на пост более значительный, чем должность деревенского мэра или местного чиновника, я этому нисколько не удивлюсь. Я наслаждаюсь его видом, когда, разговаривая с Джеффри, он постоянно приглаживает большим и указательным пальцами кончики своих элегантных усов. Он правил Уикерли, когда старый виконт практически отрекся от трона, и теперь боится, что при новом режиме его могут сместить. Это совершенно беспочвенный страх, и он очень скоро в этом убедится, но пока так забавно видеть, как он…

Лестница заскрипела под шагами более тяжелыми, чем у Вайолет или Сьюзен. Энни оторвалась от письменного стола и прислушалась. Ее мышцы напряглись, пальцы, сжимавшие перо, побелели.

– Энни? Ты здесь? – голос Джеффри звучал раздраженно.

Она схватила чистый лист бумаги и прикрыла только что исписанную страницу.

– Я здесь, – отвечала она, и секунду спустя Джеффри возник в дверном проеме.

На нем был костюм для верховой езды, от него пахло лошадьми и потом. В руке он держал стакан с выпивкой, но пьян он или нет, сказать было трудно.

– Так, – приветствовал он ее, кривя губы в насмешливой улыбке, – вот, стало быть, где ты прячешься.

Она слегка подалась назад в своем кресле и с кажущейся небрежностью оперлась о подлокотник, ничего не отвечая.

Он подошел к южному окну, выглянул наружу, потянулся, вернулся к каминной полке и небрежно провел пальцем по корешкам расставленных на ней книг. По этому жесту она сразу определила его настроение: ему было скучно. А когда он скучал, то становился опасен.

– Я хочу, чтобы ты пригласила на ужин Кристи Моррелла, – сказал он отрывисто и встал прямо перед ней.

– Когда? Ты хочешь сказать, сегодня вечером?

– Почему бы и нет? Пошли ему записку и пригласи.

Несколько секунд Энни разглядывала его в молчании.

– Ладно, – наконец тихо ответила она. – Но он может и не придти. Вдруг он занят?

– Знаю, – огрызнулся Джеффри. – Все равно пригласи. Я хочу его видеть.

В его голосе звучали капризные детские интонации, появившиеся сравнительно недавно. Примерно в то время, вспомнила она, когда они уехали из Лондона. Интересно, слышит ли он сам себя? За последнюю неделю или около того он заметно прибавил в весе. В тех редких случаях, когда они оказывались вместе за столом, он ел так, словно его перед этим долго морили голодом.

Убедившись, что ее голос, звучит ровно и безучастно, она спросила:

– Джеффри, ты еще принимаешь свое лекарство?

Вместо ответа он принялся напевать с закрытым ртом. Звук был тихий и невнятный, наподобие колыбельной, лишенной мотива. Он обошел вокруг ее кресла и встал у нее за спиной. Она не шевельнулась.

– Маленькие синие пилюли и маленькие серые пилюли, – протянул он мягким певучим голосом. Кресло скрипнуло, когда он облокотился на него всем весом. – А что ты там пишешь?