Грета Гарбо и её возлюбленные
Шрифт:
Сесиль снова вернулся к старой теме — не приехать ли Гарбо к нему в гости, — однако на этот раз им, скорее, двигала горечь из-за никчемности ее существования, нежели желание навсегда покорить ее.
«Когда ты приедешь? Боюсь, что твоя жизнь вошла в колею далеко не ту, что была бы тебе на пользу. И еще: как жаль, что ты оттолкнула от себя Мерседес, — вы бы могли вдвоем прилететь ко мне. Как бы я хотел, чтобы ты оказалась на какой-нибудь зеленой лужайке, чтобы сделать глоток чистого воздуха. Мы бы лелеяли и баловали тебя на наш деревенский манер».
То же самое требовалось обсудить с Мерседес.
«Как печально, что Грета не приедет и не встряхнется немного, но у меня на нее нет ровно никакого влияния — не то что у этих Валентин. Я действительно огорчен, что она так и не навестила тебя. Рано или поздно это произойдет — она поймет, что пора положить конец этому смехотворному положению; но ведь как ужасно, что, в отличие от других, до нее никак не доходит, что здесь главное — время. Для нее оно вообще не существует, а это значит, что хотя она и живет только настоящим моментом, но все равно не осознает, как быстро пролетает жизнь. В моем
Кстати, о заявлениях Крокера. Меня ужасно раздражает, что он, который считает себя подлинным другом Греты, растрезвонил о том, что случилось с ними. Грета рассказала мне, что они как-то решили немного проветриться и после коктейлей заказали еще бутылку красного вина, в результате — ну не кошмар ли! — она заснула в середине спектакля. Такое может случиться с каждым, особенно если учесть духоту зрительного зала и нудную пьесу — как вообще публика способна сидеть прямо? По-моему, это смехотворное преувеличение — использовать этот случай как повод для утверждения, будто она пьет, поэтому, кто бы тебе об этом ни рассказывал, не верь. Г. время от времени прикладывается к рюмке, для согрева или поднятия настроения, однако это вовсе не значит, что она не может жить без спиртного, хотя одному Богу известно, куда ее может занести с таким интеллектуальным ментором, как Шлее! Я, конечно же, порвал твое письмо и даже не стал бы вспоминать рассказанную тобою историю, которая сама по себе совершенно беззлобна. К черту все эти сплетни, а Гарри Крокер пусть в следующий раз не распускает язык!»
Гарбо написала Сесилю, чтобы сказать ему — кстати, не в первый раз, — что он должен счесть за счастье, что она не поехала с ним. Все это время она пребывала в подавленном настроении. Пока что она все еще в Нью-Йорке, хотя каждый день спрашивает себя, а не уехать ли ей в Калифорнию. А еще ей не давал покоя вопрос, каковы ее шансы увидеть на улицах Манхэттена лицо Сесиля. Гарбо умоляла его, чтобы он не думал о ней как о душевнобольной из-за ее долгого молчания. В ответ на это Сесиль писал: «Лапочка! Был одновременно обрадован и огорчен, получив вчера твое письмо из Нью-Йорка. Рад получить от тебя весточку, и огорчен, что у тебя такое подавленное настроение. Надеюсь, оно уже прошло. Я тоже последнее время много занимался самокопанием, пытаясь догадаться, какие еще сюрпризы жизнь собирается преподнести нам в будущем, особенно в этом возрасте, когда уже подводишь итоги» (Сесилю исполнилось пятьдесят).
Сесиль отправился в Америку осенью, ему предстояло сделать эскизы для «Мелового сада» с участием Ирен Селзник. Перед отъездом он докладывал Мерседес, что не получал от Гарбо вестей вот уже полтора месяца. Вскоре он узнал, что же произошло. Грета так и не совершила своей ежегодной вылазки в Европу вместе со Шлее, главным образом потому, что никак не могла принять окончательного решения. В конце концов Шлее отправился в путь один, потому что его ждали какие-то неотложные дела. Он уезжал из Нью-Йорка в бешенстве. Грета, чтобы избежать нью-йоркской духоты, отправилась в Калифорнию, поручив заботу о себе Гарри Крокеру. Спустя неделю она уже не могла выносить его общества и отбыла в Нью-Мексико. Однако в начале августа она была в Лос-Анджелесе, где к ней пристал с расспросами какой-то репортер из журнала «Тайм».
«Вы влюблены? Вы собираетесь замуж?» — «Будьте добры, — взмолилась она с явным отвращением. — Я не желаю об этом говорить. Я устала. Я ужасно устала».
В Нью-Мексико она встретилась с родными — матерью и братом, который страдал от сердечной недостаточности. Однако спустя пару дней стало совершенно ясно, что им просто не о чем говорить. Гарбо прихворнула и вернулась в Нью-Йорк, чтобы проконсультироваться с врачом. Уезжая, она планировала полуторамесячный отдых, однако в результате каким-то чудом ей удалось вырваться из родных стен на целых четыре месяца. Гарбо вернулась в Нью-Йорк в середине ноября. И вот что Сесиль докладывал Мерседес:
«Три недели назад Гарбо вернулась из Нью-Мексико, где, как я полагаю, она гостила у брата, но ты знаешь, что она никогда не дает точной информации, так что обо всем приходится только догадываться. Все четыре месяца она хворала — ужасно осунулась и похудела. Я точно не знаю, что с ней такое, и даже не думаю, что причина действительно в каком-то физическом недомогании. Но она только вздыхает, не в силах вырваться из завладевшей ею летаргии, — если не считать тех моментов, когда она вырывается, чтобы немного развлечься. И снова все тот же идиотизм — во всем безоговорочно слушаться этого Шлее; в результате — никаких определенных планов. Других же людей она практически не видит. Все это весьма прискорбно, но она по-прежнему хороша собой и, как и прежде, чем-то трогательно напоминает ребенка. Однако с точки зрения здравого смысла она понапрасну тратит столь много драгоценного времени».
В одно из воскресений в декабре Гарбо отправилась вместе с Сесилем на ленч к нему домой. Волосы ее были уложены в виде крысиных хвостиков времен Директории, а вместо челки торчали несколько непослушных прядок. Сесиль был в восторге от ее красоты. Он отметил эту и последующую встречу в своем дневнике. Между ними вот-вот грозила вспыхнуть ссора — между прочим, интересный поворот в их отношениях.
«Я словно зачарованный взирал на эту красоту. Я чувствовал свою близость к ней, хотя она ни разу не делилась со мной личными переживаниями. Тем не менее, как это обычно бывает, всегда есть возможность догадаться обо всем, что желаешь узнать, каким-то внутренним чутьем и по косвенным приметам. Мы были счастливы вместе. Правда, я был неприятно поражен ее худобой. Казалось, она была раза в два тоньше той женщины, которую я знал десяток лет назад. Она пожаловалась мне, что чувствует себя далеко не лучшим образом, но, увы, не в силах что-либо изменить. «Cest la vie», — вздыхала она. Я подумал, что если учесть близость наших отношений, она слишком резко заторопилась
Каждый день, или через день — телефонные звонки. Я стараюсь голосом не выказать обиды. Как мне кажется, это единственная разумная линия поведения. Я не спешу сострадать ее вздохам. «Как ты там?» — «Не скажу. Это не слишком приятная тема! — и снова глубокий вздох: — Cest la vie!»
Совместная вылазка за покупками или же ужин вдвоем откладываются со дня на день. Ничего не поделаешь. Я занят. Да и Грета всегда говорит: «Если у тебя есть что-то более важное, чем я, не стесняйся, можешь отказать мне в самый последний момент». Это она от души. Я назначаю на всякий случай двойную встречу, испытывая при этом укор совести, — но ведь ей всегда что-то мешает, и наши свидания пролетают. Вместо того чтобы пригласить ее к себе на рюмочку-другую, я предлагаю прийти к ней. Она немного удивилась, однако спросила: «И что мы будем пить? Мартини?» Я прибываю с опозданием. Швейцар предупрежден, что должен прийти гость. Г. говорит, что тот едва не лопнул от удивления. С тех пор как я был здесь последний раз, квартира приобрела более однородный и законченный вид. В ней поубавилось безвкусицы, и я был впечатлен огромными полками книг в прекрасных переплетах. Картины в гостиной отличные — Ренуар, Сутин, Боннар, и повсюду в вазах море роз и гвоздик. Грета в сером коротком трикотажном жакете, серых твидовых брюках с ремешками вокруг икр и красных комнатных шлепанцах. В розовом бордельном отблеске какого-то отвратительного абажура ее лицо кажется каким-то обесцвеченным. Мы сидели на диване, потягивая мартини с водкой, которые закусывали тонкими ломтиками поданного ею сыра «грюйер». Мы разговаривали о Рождестве, и она сказала слегка удивленно, что ей казалось, что я останусь в Америке до праздников — мне вовсе незачем уезжать домой, как я планировал, и мы вполне бы могли отпраздновать вместе. Она уже твердо решила, что точно не пойдет наверх к Шлее. «Прошлый год это была сущая пытка, и ничто не заставит меня пойти туда снова. В любом случае, это так отличается от того, как было в детстве у меня дома. В нашей стране мы отмечали канун Рождества, а не Рождественский день». Я завел с ней разговор о важности семейных уз, о том, как невидимые узы родства накрепко привязывают нас к действительности. Она кивала в знак согласия, однако заметила, как быстро наступает момент, когда нам нечего сказать близким, — радость встречи длится дня два, не больше. «Как это, однако, печально! На этот раз я собираюсь захватить с собой бумаги, на которых записал все мои нью-йоркские дела, так что я смогу рассказать об «игре в пижаму», и все-таки какое равнодушие проявят они к этим не знакомым им людям! Как все это, однако, печально!» — «Ну, нет, — возражает Гарбо. — Они не ощущают этого недостатка, этой разделяющей их пропасти, и они вовсе не страдают от того, что им нечего сказать. Лишь мы, творческие натуры, знаем, сколь близким может быть родство человеческих душ». — «Да, — согласился я. — Такое случается. Возьмем, к примеру, семью Стейси — того самого Стейси, садовника, который живет по соседству с Клариссой. Она однажды неожиданно вернулась к себе из Лондона, уже за полночь, и поэтому робко постучала в нашу дверь за ключом и, конечно же, разбудила. А затем она, мистер и миссис Стейси и их дочь затеяли веселый шумный спор о том, каким образом пауки переползают с одной стороны дорожки на другую и что им надо, чтобы решиться на этот шаг, после которого они уже ползут вдоль собственной паутины, и как они вообще попадают сюда, ведь не прилетают же по воздуху?» На что Гарбо отвечала: «Но ведь Стейси весь день работал в саду, миссис Стейси занималась своими делами, их дочь тоже — и поэтому, когда они собрались вместе, впервые за весь день, стоит ли удивляться, что им есть что сказать друг другу?» Надо признаться, меня несколько удивил такой ход рассуждений и как она верно угадала образ жизни совершенно незнакомых ей людей. Тем не менее я сказал: «И все-таки как печально, что такое случается нечасто. Мой отец никогда не знал, о чем ему говорить с нашей матерью или с нами. Наши «беседы» всегда протекали в каменном молчании, а затем он обычно доставал золотые часы на цепочке — чтобы проверить, не прошло ли, случаем, чуть больше времени, чем на самом деле». — «Но я ведь тоже постоянно смотрю на часы», — возразила Гарбо. Она просто разрывалась между тем, чтобы поскорее закончить наше свидание (так как Шлее то и дело названивал сверху), и желанием еще немного посплетничать. Мы с ней выпили еще несколько мартини и поговорили о кинобизнесе. Ее агент, Минна Уоллис (я встречал ее в Лондоне), позвонила с предложением сыграть какую-то совершенно неподходящую роль, и Грета тогда сказала:
«Ну как я смогу предстать перед камерой, если я перед этим хорошенько не выспалась, а я ведь буду волноваться и ни за что не усну, и вообще, сниматься — ужасно суматошное дело: ведь ты уже не принадлежишь самому себе, приходится играть перед посторонними людьми, электриками, осветителями…»
Боюсь, что мне не удалось со всей полнотой передать четкий ход рассуждений Греты. Когда она начинает философствовать — это ее стихия, у нее безошибочное чутье, — в эти моменты в ее голосе появляется убежденность, которой ей не хватает в обыденной жизни. Ей удается — причем мне до сих пор не до конца понятно, как — облекать сказанное в совершенную скромность. Свое неодобрение она выражает мягко и ненавязчиво (я уже рассказы-, вал, что провел один вечер с Ирен Селзник и под конец был доведен до полного изнеможения ее беспрестанной болтовней. Нет, конечно, она умнейшая женщина, но мой голос по причине безмерной усталости к трем часам утра начал меня подводить). Г. сказала: «Как можно быть умным, если ты не замечаешь чувств других людей, если ты не видишь, что они устали». Она наделена восхитительным качеством — женским умением уходить от резких суждений. Я был поражен этим ее даром — именно в такие моменты она нравилась мне больше всего. Но зато как трудно застать ее в этом настроении!