Григорий Распутин. Тайны «великого старца»
Шрифт:
– Надеюсь, что из-за Малой Азии ваше правительство не забудет о левом береге Рейна.
Румынские дела нас долго не задерживают. Император повторяет мне, что он телеграфировал 3 марта президенту республики, слова его так искренни и категоричны, что мне не о чем больше просить его.
Император встает, и я предполагаю, что аудиенция кончена. Но он отводит меня к окну, предлагает закурить и продолжает разговор; из окна видно прелестное сочетание яркого солнца и снега – сад как бы покрыт алмазной пылью.
Царь говорит со мной простым, искренним и откровенным тоном, каким он никогда еще не разговаривал со мной. Он говорит:
–
Он вспоминает, обнаруживая при этом большую точность памяти, последовательно обед 23 июня на “Франции”, нашу прогулку вечером на его яхте после отбытия президента республики, события трагической недели, начавшейся на следующий день.
Вспоминает он день 2 августа, когда при произнесении им торжественной присяги на Евангелии по форме 1812 года в Зимнем дворце император поставил меня рядом с собой; затем вспоминает он незабвенные московские торжественные дни и, наконец, наши с ним беседы, столь проникновенные и искренние.
Он постепенно воодушевляется этим длинным перечнем, обращающимся почти в монолог; мне лишь изредка приходится пополнять его речь своими замечаниями.
Когда он умолкает, я стараюсь подыскать фразу, могущую резюмировать нашу беседу, и говорю:
– Часто, очень часто думаю я о Вашем Величестве, о вашей трудной задаче, бремени забот и ответственности, лежащих на нас. Однажды я даже пожалел вас, Государь.
– Когда же это было? Очень тронут вашими словами… Но когда же это было?
– В тот момент, когда вы приняли на себя Верховное командование.
– Да, это была тяжелая для меня минута. Мне казалось, что Бог оставляет меня и что он требует жертвы для спасения России. Я знаю, что вы меня тогда понимали, и я не забываю этого.
– Я уверен, что в подобные минуты славная память вашего покойного отца является, после Бога, наиболее твердой вашей опорой,– говорю я, указывая на большой портрет Александра III, висящий над письменным столом.
– Да, в трудные минуты, а их у меня так много, я всегда советуюсь со своим отцом, и он всегда вдохновляет меня. Но пора расставаться, милейший посол, у меня еще много дела, а на завтра назначен мой отъезд в Ставку.
Он дружески жмет мне руку, прощаясь со мной в дверях. Из этой аудиенции, продолжавшейся больше часа, я выношу впечатление, что император настроен хорошо и уверенно смотрит на будущее. Вряд ли стал бы он в противном случае так благосклонно излагать наши общие воспоминания за время войны. Затем ярко проявились некоторые черты его характера: его простота, отзывчивость, удивительная память, прямота намерений, мистицизм; в то же время и его слабая уверенность в своих силах и вытекающее из нее постоянное искание опоры во вне или в тех, кто сильнее его». (Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1991. С. 73–76.)
Жандармский генерал-майор А.И. Спиридович позднее отмечал в эмигрантских воспоминаниях по этому поводу: «27 февраля (правильно 28 февраля 1916 г. – В.Х.)
По воспоминаниям председателя Государственной Думы М.В. Родзянко: «1 марта последовало Высочайшее соизволение о направлении дела Сухомлинова в первый департамент Г. Совета для разрешения вопроса о предании его суду. Подписывая бумагу, Государь заметил: “Приходится принести эту жертву”.
Три недели спустя первый департамент вынес постановление о назначении предварительного следствия, которое и признало, что к генералу Сухомлинову, согласно обвинительному акту, надо применить личное задержание. Верховный следователь доложил об этом министру юстиции, который согласился на арест Сухомлинова. Бывший военный министр был заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Жена его, игравшая такую важную роль в его вольных и невольных связях с лицами, уличенными в шпионстве, не только была оставлена на свободе, но ей даже были разрешены свидания с мужем. Она добилась через Распутина аудиенции у царицы, и та ей стала покровительствовать». (Родзянко М.В. Крушение империи и Государственная Дума и февральская 1917 года революция. М., 2002. С. 160–161.)
Император Николай II отправился 2 марта из Царского Села в Ставку в Могилев.
«2-го марта. Среда
С самого чая читал, писал Николаше, принял Бориса [Владимировича], адмирала Бестужева, Штюрмера, Шебеко и Козлова из Монголии. Почти не видел Аликс; простился с ней и поехал на станцию с детьми в санях.
В 12 час. тронулся в поездку, через Тосну по Николаевской ж. д. Гулял на двух станциях. Много читал. Голова устала от последних дней.
После обеда поиграл в кости» [157] .
157
Дневники императора Николая II. М., 1991. С. 575.
По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича о событиях той поры: «А во дворце в это время решался вопрос о министре внутренних дел. Об удалении Хвостова Государь уже решил твердо. Он так ясно понимал всю суть этого дела, что держать Хвостова просто не мог. Ведь он читал все документы до покаянных писем Ржевского и Илиодора включительно. Он знал дело лучше всякого Штюрмера. Еще накануне Штюрмер по требованию Государя представил список трех кандидатов на пост министра вместо Хвостова: князя Николая Голицына, графа Алексея Бобринского и егермейстера Петра Стремоухова. Государь министром внутренних дел назначил Штюрмера.