Григорий Шелихов
Шрифт:
обиняков выложил пред ними свои мысли и решения удержать равную с ними
долю промысла силой, пользуясь тем, что промысел сложен в его амбарах.
– Доверие ваше, господа вояжиры, я и люди, отданные под мое
управление, оправдали, - сказал Шелихов усевшимся за его столом
компанионам. - Нашими трудами и подвигами, в коих, часто бывало, и
жизнь на кон ставили, нагромоздили мы на каждый учредительный пай по
двести пятьдесят тысяч рублей в мягкой рухляди
товарах...
– Земной поклон тебе, Григорий Иваныч, за усердие и попечение об
нашем интересе, - умильно проблеял Иван Ларионович Голиков и огладил
пухлой рукой свою мочалистую бороду, в которой уже серебрились нити
седого волоса. На него, вместе с посланным в Америку племянником,
"капитаном" Михаилом Голиковым, было записано шесть учредительских
паев. Иван Ларионович, прикрывая веками острые, как шильца, глазки,
прикинул тут же в уме прибыль и спрятал улыбку, снова оглаживая
бороду: полтора миллиона нежданно-негаданно упало в кубышку его. -
Земной поклон, земной поклон тебе, Григорий Иваныч, - говорил он,
кланяясь над столом и искоса посматривая на сидевшего рядом Ивана
Андреевича Лебедева-Ласточкина, бывшего хозяина Шелихова.
– Выходит... - начал тот и сердито заворочался на скамье,
облезло-мохнатый, что медведь по весне. - Выходит, просчитался я, на
три пая согласившись?! Из пустой, думалось, затеи, на кою Григорий
подбил, дело получилось, а! - и грохнул своим массивным, волосатым
кулаком по столу.
У морехода в ответ на это только глаза потемнели от
всколыхнувшегося, но не вырвавшегося наружу гнева. Шелихов знал, что
этот купчина следом за ним, мореходом, послал на Алеутские острова
свою ватагу, непозволительно враждующую с шелиховской компанией, и
двойной этой игрой медведеобразный купец внушал особенную неприязнь
Григорию Ивановичу.
Григорий Иванович, выждав, когда компанпоны успокоятся, сказал:
– Поклоны богу бейте, а просчеты уж при себе оставьте. Что же
касаемо меня и людей наших, поимейте совесть рассчитаться по
человечеству...
Купцы при таком неожиданном обороте речи аж замерли, Голиков и
рот даже открыл, уставясь на морехода. А тот, сжимая рукой угол стола,
говорил:
– Мы ли хребты не ломали, крови-жизни для вашего прибытку не
щадили!.. И потому полагаю: до того как к дележу приступать, одну
десятую промысла отделить в награждение усердных и добронравных
работных по моему списку. Я обещал, что мы их награждением не забудем,
тем паче, что и выдать-то пустое придется - по три тысячи
пятьдесят человек, что в живых состоят, да еще тысячи примерно по две
– семьям-сиротам сорока погибших передать... Это ведь за три года, что
мы под смертью ходили! Что до меня касаемо...
– Шелихов снял со стола
руку, встал и резко, как вызов, бросил: - то требую: достальной
промысел поровну промежду нас разделить на четырех на учредителей,
хотя племяш твой, Иван Ларионович, и жалования капитанского отробить
не в силах был.
– Очумел ты! Али крест в Америке потерял?
– вскочив из-за стола,
тоненько вдруг заверещал от Гришкиной продерзости Иван Ларионович
Голиков и подался ближе к Лебедеву-Ласточкину, как бы ища у того
защиты.
– От варначья храбрости набрался, - презрительно наконец
отозвался Лебедев-Ласточкин, словно теперь только сообразивший, чего
от него хочет Шелихов. - Не на боязких напал, - устоим, а нашего не
отдашь... в долговую посадим! Через три дня пришлем оценщиков и
понятых приемку делать и... На чужой каравай рта не разевай, Григорий!
– закончил он уже угрожающе.
– Самого себя заглынешь...
3
И еще раз Григорий Иванович Шелихов мысленно обозрел свой
пройденный путь, который сегодня уперся в город Иркутск.
Иркутск конца восемнадцатого века, несмотря на сравнительно
небольшое население - около пятнадцати тысяч душ, - слыл среди людей
старой веры "четвертой столицей", после Петербурга, Москвы и Киева.
Иркутское купечество и посадские работные - ремесленники, извозчики и
многочисленные вольные и гулящие люди, бравшиеся ради куска хлеба за
всякую работу, - считали себя преемниками той благодати, которую вынес
им из своей ссылки в Даурию знаменитый расколоучитель протопоп
Аввакум.
В каменных приземистых домах, что стояли в глубине просторных
усадеб, окруженные каменными же и деревянными амбарами несокрушимой
долговечности, расположились гнезда столпов старого обряда
купцов-миллионщиков Свешниковых, Поповых, Голиковых, Лебедевых,
Сибиряковых и многих других, имена которых теперь никому и ничего не
говорят и свидетельствуют лишь о преходящей и неверной власти
накопленного золота.
Из этих домов принудительная сила и власть купеческого рубля
тянулась к самым тяжелым тогда промыслам Сибири - к хлебным пашням по
Селенге, к избушкам зверобоев в тайге, к солеварням Усть-Кута, к