Гробовщик
Шрифт:
– Надо будет подстраховаться, - задумчиво сказал Киров.
– На каждой точке подобрать по надёжному человечку. Или по паре. Чтобы они потом, когда твари уйдут, проконтролировали блокпосты на предмет «сотых».
– Вот за что я тебя уважаю, так это за умение держать удар, - хлопнул его по плечу Михалыч. – Другой бы на твоём месте раскис или распсиховался. А ты – вон какой молодчина, уже планы строишь.
Он посмотрел на часы блеснувшие золотой искрой на запястье и хлопнул себя по коленям:
– Засиделись мы с тобой, - Михалыч поднялся из кресла и потянулся. –
– Камеры-то зачем? – не понял Киров.
– А как проверяющим оценить пригодность подопечных Щеглова? По зоне за ними бегать? – засмеялся Михалыч. – Вот он и решил для высокого начальства кино смонтировать. На основе реальных боевых действий.
Он протянул полковнику руку и тот встал и крепко её пожал.
– Ну, будь здоров!
С этими словами приятель Кирова двинулся к двери из кабинета.
– На всё про всё у тебя дней десять. Так что не тяни, - говорил он на ходу, поправляя галстук на шее.
Киров шёл следом, не решаясь задать главный вопрос.
– Михалыч, - наконец набрался он храбрости. – А что потом? Со мной, что потом?
Его приятель остановился, медленно обернулся.
– От тебя зависит, - сказал жёстко он. – Если всё исполнишь – будешь жить. Обещаю. Если обгадишься, кому-то придётся за всё ответить. Вот и отдадим тогда Тревальяну твою голову на блюде. Он давно на тебя зуб точит. Еще с тех пор, как ты его в тендере на разработку ПДА прокинул.
– Да разве же это я тогда по тендеру решал? – возмутился Киров. – Это…
– Я знаю, кто решал, - перебил его Михалыч. – А вот Тревальяну об этом знать не обязательно. Короче, тебе всё понятно?
– Передай там, что я крепко постараюсь, - пообещал полковник.
– Постарайся. Постарайся, дорогой, - сказал Михалыч и вышел, закрыв за собой дверь.
Продолжение следует...
Часть пятая. Час Скорби и Доблести. 8.Их надо остановить
8.Их надо остановить.
– И что было дальше? – спросил Кораблёв.
- А что могло быть? – пожал я плечами. – Я ушёл. Они остались.
Вечерело. Мы сидели на дебаркадере, свесив, по традиции, ноги за борт.
Уголёк окурка опасно подобрался к пальцам. Я бросил его в воду.
- Знаешь что? Переселяйтесь пока ко мне. Временно, - сказал учёный.
– Это я к тому, что эти твари, прежде, чем до Западного Лагеря доберутся… В общем, мимо твоей деревеньки не пройдут. А там дети. Чем отбиваться думаешь?
- Меня не минуют, а тебя, значит, пожалеют?
Учёный усмехнулся.
- Помнишь, артефакт у меня на втором этаже? Я с ним немного повозился, короче, если его правильно настроить, то дебаркадер со всем содержимым становится как бы призрачным. Мало того, что невидимым, так даже если наткнёшься – насквозь пройдёшь, и ничего не почувствуешь. Я назвал эту штуку - «Летучий голландец». Красиво?
– во всей Зоне не сыщешь.
- Мы-то отсидимся, - сказал я.
Кораблёв долго смотрел на меня, потом сказал:
- Задачка на воображение. Представь себе, что ты – кот. Живёшь в году эдак в 1943. И вот как-то занесла тебя кошачья доля на территорию концлагеря возле города, что раньше назывался Освенцим, а ныне переименован в Аушвиц. Смог бы ты-кот жить, как прежде, как ни в чём не бывало, если бы прогулялся по дорожкам этого лагеря?
– Я бы ничего не понял, - сказал я.
- А если бы и понял, - усмехнулся учёный. – Ладно. Упростим задачу. Время и место то же, но ты не кот, ты – комар. Как с твоей комариной точки зрения, есть ли разница, у кого пить кровь, у начальника лагеря или у заключённого из очереди в газовую камеру?
- Я не кот! Я не кот и не комар! Я..,– крикнул я и закашлялся.
Кораблёв тут же саданул меня ладонью по спине и продолжил:
- …Человек? Уверен? Я бы даже за себя не поручился. А за тебя и подавно. Может, хватит уже врать самому себе? Ты же цепляешься за прошлое, потому что боишься принять очевидное. Нет, уговариваешь ты себя, все перемены, это только внешне, под оболочкой я остался тем, кем был. Прежним. И даже доказательства себе выдумываешь. К примеру, такое: раз я чувствую, как человек, значит, я он и есть. И вот тебе уже кажется, что ты жалеешь тех бедолаг в Лагере. А еще тебе хочется, чтобы о твоей жалости узнали те, кого ты жалеешь. Как в той песне: «Пожалей меня, потом я тебя, потом вместе мы пожалеемся…» И ведь сам же прекрасно понимаешь, что жизнь – не песня. И что в ответ на твою слабость, а жалость одна из самых поганых человеческих слабостей, никто тебя не пощадит, а уж за человека тебя считать и подавно никто не станет.
Что за сигареты у Кораблёва? Не успел прикурить, как в вот уже - руке маленький окурок. Новый «бычок» полетел в воду.
- А знаешь что?
– усмехнулся учёный. – Не жалей в общем. Жалей персонально. Возьмём, к примеру, Кирова. Как несправедливо с нашим полковником обошлись. Он всё так распрекрасно устроил, а теперь его крайним сделали…
На устах Кораблёва была ироничная улыбка.
- Да причём здесь Киров? – устало сказал я. В голове было пусто и безнадёжно
– А, так ты про солдат с блок-поста, или, может, про бродяг из лагеря? – продолжил тем же тоном Болотный Доктор.
– Копыто - тоже бродяга, тоже из лагеря. И таких, как он, там полно. Их ты тоже будешь жалеть?
Я, молча, прикурил новую сигарету.
- Ну-ну, давай. Только оборачиваться при этом не забывай. Вполне вместо благодарности может по кумполу прилететь. А потом тому же Щеглову в лабораторию продадут за пару бутылок водки.
- Если делать что-то ради будущей благодарности, лучше даже не начинать, - наконец сказал я. – Вот ты увеченных, да больных лечишь ради благодарности?
- Я другое дело, - насупился учёный, но я прервал его вопросом:
- Ты уверен, что Щеглов меня купит?