Громовержец. Битва титанов
Шрифт:
Копана Солнцеликого зачат бывает, сын его и тень его на земле среди людей, а может, и он сам, кто знает. Чтили люди заветы предков, уважали — на них, на заветах и уставах этих, на обычаях и повалах родовых ряд держался в мире Яви. И блюсти ряд этот он был обязан по всему Северу, где русы жили.
Крепко стоял Куп на Лабе. Не было ему ни соперников, ни противников среди племени своего, среди племен прочих, живущих одной охотой да ловлей рыбной, собиранием ягод да грибов. Незлобивы и тихи, дики были лесовики северные да прибрежники. Своих, неугомонных в яри, держать приходилось, мирить и замиривать. Всякого хватало…
— Что сказал отец перед смертью, — спросил Куп, глядя в глаза вестнику, —
Глухо ответил вестник-гонец, зная, что не по нраву ответ его придется, что доброго слова и награды не видать. ^
— Повелел великое княжество Рее держать, племяннице твоей…
Куп окаменел, до скрипа сжал зубы. Но сдержался. Отцовская воля, воля князя великого свята.
Не с пустого места начинал Жив. Многому обучил его Ворон, передал мастерство свое и Овил. Семижды семь потов пролил он еще мальчишкой на Скрытне. А теперь приходилось начинать чуть ли не сызнова. Кей исполнял княжье поручение на совесть, про угрозы свои не вспоминал больше, только поглядывал иногда на немого, будто тот и не немой вовсе.
В первый же день ученья подошел вплотную, сказал в глаза:
— Ни один дикий так биться не может, как ты бился со мной, для этого десять поколений искуссных мечников за спиной должно быть. Хитришь ты, Зива!
Жив помотал головой. Но взгляда не отвел.
И началось мытарство беспрестанное, до ряби в глазах, до дрожания рук. Такого прежде не было, ни в рудниках, ни в ковне. Поначалу Жив решил, что злопамятный десятник личной охраны Великого князя, лучший боец Олимпа, чернобородый Кей решил его уморить, загонять до смерти. Потом, смирив досаду, понял — нет, просто Кей не знает ни в чем середин, он делает все до конца: живет, рубится, гуляет, учит других… Кей не понимал, что такое милосердие. Не щадил себя, не щадил прочих.
— Я из тебя, мальчуган, сделаю мужа! — приговаривал он, когда Жив на закате солнца, еле держащийся от усталости на ногах, стоял перед ним. И добавлял: — Или дух вышибу!
Вышибить дух из Жива было невозможно. Хотя напарники его менялись один за другим, хотя боевую полосу он пробегал за день по тридцать раз. Была эта полоса далеко за задним постеном нижнего дворца, утопающего в зелени. Сотни деревянных столбов, перекладин, косых балок, вращающихся кольев, навесов, щитов, бревен были утыканы десятками тысяч больших и малых лезвий, крутящихся цепей, кос, шестоперов. Тут же, под уродливыми нагромождениями этими таились в земле и в настилах ловушки, ямы, капканы и прочие неожиданности. Рвы и канавки, пересекающие полосу, змеящиеся вдоль нее, были заполнены горючей жижой, которую поджигали всегда внезапно. Местами провалы достигали десятков метров, приходилось цепляться за брусья руками, ползти поверху. И повсюду таились мечники, лучники, пращники и метатели дротиков… Страшна была полоса! Необученный человек ломал себе шею на первых же метрах. Обычный дружинник, простой, редко коща добирался до середины. Отборные проходили полностью, но после этого их уносили на руках. Сам Кей мог преодолеть сотворенное им детище семь раз за день, с передышками. Жив повторял его достижение за полтора часа… и после этого мог оставлять за спиной полосу без счету, пока не валился с ног. Секрет был прост — за первые семь проходов Жив выбивал с полосы всю живую силу, он просто опустошал ее, не убивая никого тяжелым бронзовым учебным мечом, но надолго вышибая из строя.
Следующий день, а то и два Кей показывал немому дикарю от трех до пяти новых, неведомых тому приемов оружного боя. И начиналось бесконечное обучение… Вслед за Кеем в круг выходили его пятеро братьев, один за другим, сменяя уставшего. Жива никто не менял.
Ему не давали вздохнуть полной грудью, выматывали до изнеможения. А сам Кей хохотал и кричал:
— Терпи, щенок — волкодавом станешь!
Княжич схватывал на лету. Он еще не знал многих премудростей, но уже сейчас не уступил бы в поединке учителю своему. И тот чувствовал это, иногда в карих глазах Кея вспыхивало тусклым, почти неуловимым для окружающих огоньком, но понятное Живу, сомнение.
В последний день, когда они бились в учебном бою, когда Жив выбил меч из каменной руки лучшего бойца Олимпа, когда он наступил на него ступней, не дал поднять и резко выкинул вперед свой меч, упер его в горло Кея острием, сомнение это переросло в нечто более сильное и заметное — страх мелькнул в глазах учителя.
Жив опустил руку. Отошел. Он ожидал, что сейчас ему покажут еще какой-нибудь прием, еще что-то новенькое. Но чернобородый Кей выкрикнул издалека:
— Все! Хватит! Теперь ты постиг боевую науку полностью. Мне нечему учить тебя!
Жив растерялся. Улыбнулся широко. Пошел навстречу десятнику охраны, склонил голову, намереваясь, несмотря на пролитые пот и кровь, на обиды, досады и боли поблагодарить его, хотя бы взглядом, поклоном.
Но Кей прошел мимо. Лишь чуть приостановился, взглянул искоса и шепнул, неслышно для других:
— Не слишком задирай нос, сопляк. У меня еще осталась в запасе пара приемов, чтобы убить тебя… если — понадобится!
Улыбка на мокром от пота лице Жива погасла. А еще через неделю его привели к Крону. Великий князь сидел в огромной белокаменной горнице с низким дубовым потолком — простым, не узорчатым, не расписным. Сидел в углу на грубой скамье и перебирал почерневшие от времени дощечки, считывал что-то неведомое, древнее. Лоб князя был изборожден глубокими морщинами. Седины в волосах стало больше. Жив это сразу заметил, хотя и прошло, вроде бы, не столь \ уж много времени, а постарел батюшка, чело еще бледнее сделалось. И многие перстни драгоценные на белых, словно восковых пальцах заметнее стали.
Сжалось сердце у Жива. Столько дней и ночей копил он нелюбовь к этому человеку, к' убийце его матери, жены собственной, столь долго ненавидел его за глаза… а теперь пожалел вдруг, чуть слезу не пустил.
— Вот он, княже, — доложил Кей, снимая шелом, перьями украшенный, — можешь хоть сейчас ставить немого на мое место! Превзошел учителя!
Жив вздрогнул. Не ожидал такого поворота.
— Ну уж и на твое, — недоверчиво выговорил Крон. Поднялся, одернул длинную и тяжелую зеленую рубаху, перетянутую в поясе золотым поясом, провел ладонью по княжьей гривне сверкающей на груди. Сам подошел к Кею, положил руку на плечо, привлек к себе, прижался щекой к щеке.
— Погодим пока менять тебя, брат. Не было у меня еще в охране из горяков-то. Хочешь, чтоб первого взял… А может, он и не горяк вовсе, может, не дикий он, а?!
Кей не ответил, чуть развел руками — не его об этом спрашивать надо, он свое дело сделал. А там пусть другие решают, много мудрых и сановных людей вокруг князя, им виднее. А дальше всех видит сам Великий князь.
— Молчишь, брат?
— Не соглядатай я тайный, — ответил Кей, — и не волхв всезнающий, чтобы насквозь чужую душу зреть. Одно сказать могу — стражем добрым будет, сотню отборных заменит. Вот мое слово.
Крои кивнул. Повернулся к приведенному. Оглядел пристально, не заглядывая в глаза, будто лишь силу и стать изучая. Улыбнулся вдруг криво.
— А ну, дайте меч немому! — приказал. Один из подручных тут же сунул бронзовый меч Живу. А все пятеро братьев чернобородого Кея вытащили свои мечи, боевые, встали наготове, если что, и жизни положить за князя.
— Да не такой! — поморщился Крон. — Булатный дайте!
Кей вытащил из ножен свой, протянул немому Зиве. И принял сам от одного из охранителей длинное копье с узким, отсвечивающим сталью рожном.