Громовержец. Битва титанов

Петухов Юрий Дмитриевич

— Нет! — Жив сильно сдавил локоть брата. — Он отец нам, и мы не можем судить его. Боги ему станут судьями. И она… мать наша.

— На том свете?!

— Пусть и на том свете. Но лишь она ему судья!

— Ты трус, брат!

Жив не ответил. Что тут ответишь.

А могучий Дон наливался яростью, гневом, казалось, его вот-вот разорвет в клочья. Лицо сделалось багровым, глаза безумными, выпученными, по огромным мышцам, перекатывающимся под корзном, пробегали судороги. Дон дышал тяжко, с надрывом и хрипом… И было непонятно: то ли он сейчас набросится на Жива, то ли упадет и забьется в припадке падучей.

— Верь мне, брат! — Жив обнял его, прижал к груди. — Все будет как надо! Я не случайно оказался здесь, понимаешь?!

Дона перестало трясти. Как он сразу не догадался — да, да, этот малый

не случайно здесь под чужим именем, этот его объявившийся столь внезапно брат. Это провидение, это воля богов, это чей-то большой и пока не доступный его пониманию замысел. Еще год назад он. Дон, седеющий княжич, узник, смертник, был один, без надежды, без опоры, а теперь он не один, с ним бывшие сторукие-еотники, с ним братья и сестры его, кто делом, кто пока еще только душой, с ним теперь он, Жив, сын его матери и его брат! Не отчаиваться надо, а радоваться! Сам Род послал его сюда, и Всесущая Лада!

— Верю! — отозвался он, ответно стиснул в объятиях Жива. Но тут же отстранился — не время и не место. — Пошли! Пора!

Они направились к проходу. Хотт с Оврием поглядели на обоих вопрошающе.

— Скоро уже, — тихо обронил, проходя мимо, Дон, — будьте наготове.

Живу, затворяющему за ним дубовую дверь узилища, он шепнул горячо:

— Подумай… Один удар! Один точный удар мечом! И все!

Жив промолчал. Улыбнулся ободряюще.

Он заглянул в окошечко к Гостии. Сестра пряла пряжу, вся была в работе — тихая, милая, ладная, даже отсюда, из-за узорной решеточки, светлая ликом — подлинная добрая гостья на земле этой. Аид лежал на скамье, устланной одеялами мягкими. Был он изможден и немощен, запавшие глаза глядели в потолок. Жив оторвал взор, холодок змейкой пробежал по его спине. Аид уже мертв, он сам убил себя. И он не должен знать ни о чем.

У двери Яры синеокой он замедлил шаг, даже приостановился на миг. Но не нашел сил заглянуть внутрь. Нет! Потом! Все будет потом! Еще рано в кущи, еще не время блаженства и неги! Прочь, прочь отсюда!

Скарг ждал его на выходе из темницы:

— Я уж думал, этот буян прибил тебя, Зива! — со смехом провозгласил он. И тут же поинтересовался по-деловому: — Замкнул его?

— Замкнул, пускай остынет малость!

Ответ понравился Скаргу. Он улыбнулся самодовольно. Скарг давно оставил все печали позади, он все-таки поймал красавицу Милку, и она не сумела устоять против его ухищрений любовных, все прочее имело малое значение.

— Мне бы так жить в темнице этой! — сказал он, разминая могучие руки, потягиваясь словно кот.

Жив долгим взглядом пронизал напарника. Но ничего не сказал, промолчал.

Все подвластно великим правителям. По мановению руки их воздвигаются исполинские дворцы и храмы, которым суждено пережить создателей своих в тысячелетиях. По велению их и негромкому слову поднимаются над степями, долами и пустынями города новые, и тысячи людей стекаются в них, чтобы дать жизнь десяткам и сотням тысяч, дать жизнь в веках городам этим. По иному слову владык сдвигаются с места рати несметные и сокрушают города и селения, оставляя за собой черные пепелища и смерть. По воле власть имущих вырастают на пустошах сады бескрайние и леса, дающие тень и пропитание, по воле их рассекают пески знойные рукава каналов и встают по-обочь цветущие оазисы, по воле их реки поворачивают вспять или высыхают навеки, меняя лик земель. Все подвластно великим! Так есть ныне. Так было и шесть тысяч лет назад. Ибо никогда для держащих в руне своей державу не было преград и препон, не существовало морей, океанов, пропастей и пиков горних. И лишь в сражениях с себе подобными проверяли они власть и силу свою, погибая, растворяясь в пустоте небытия или же возвышаясь, становясь недосягаемыми. Поднявшийся над смертными перестает быть равным им, ибо уже восходит к богам, ибо уже полубог.

Много было великих властителей до Крона. Много их, сдвигавших горы и поднимавших города, превращавших пустыни в сады, а цветущие страны в пепелища. Множество великое, повелевавших тьмами подданных и неподданных своих, распоряжавшихся их жизнями и смертями, их скарбом и их кровом. Все ушли в никуда… То ли вырий открыл им свои врата, то ли черный зев преисподнего мира теней. Ни один не прислал с того света повеления нового, приказа строгого и грозного, даже весточки не пришло. И никому не грозны и не страшны они, ушедшие, только память про иных живет, переживая их, добрая ли, худая, но всегда лучшая, чем забвение. Ибо все подвластно великим правителям, пока пребывают они в мире этом, пока живы, пока разум и воля их слышны и видны вельможам, а чрез них и прочим, пока воеводы чтут слово их и исполняют его покорно и истово. Но умирает властитель великий — и с ним умирает власть его над прочими, и ничем не отличен он от них; умерших, такой же тихий и ненужный лежит он день, другой, третий среди живых, а потом прячут они его подальше с глаз — в склеп ли, мопшу глубокую, по ветру пускают ли с дымом и пеплом. Все знают, где тело его. А где душа… тоже знают, в мире ином. Только не дотянуться ей из мира иного своей властной рукой до них, до живущих, не изменить их судеб и жизней, не наградить, не возвысить, не унизить и не умертвить. Властвуют только живые. И бодрствующие. Ибо все подвластно великим правителям, но и они смертны. Все подвластно, но и они не лишены слабостей человеческих.

Крон знал, что время утекает — быстро, стремительно. Сколько лет жизни даруют ему боги? Сколько он успеет вместить в них?!

Еще не дойдя до града своего стольного, с порубежья северного, придонайского погнал он вперед гонцов с наказом ближним воеводам готовить Поход Великий, слать повсюду его непреложное слово: от Иверийских скал до горных отрогов Тивета и порубежий Иной реки, где властвует Варуна-брат, от Яридона Северного до нубийских желтых песков, повсюду. Нет, не замышлял он оголять рубежи дальние, лишать застав и дружин, но отовсюду каждый десятый, самый искусный и отважный вой должен был прибыть к Олимпу в полной боевой выкладке, да привести с собой молодежь, юных и отважных русов, которые родились вдали от матери городов русских — им тесно в родных стенах, им время мир повидать, себя показать, добыть себе добычи и чести, а князю — славы! Придут отовсюду русы. Хоть и нет лада и ряда, хоть царит неправда по землям русским, а придут, Крон знал. Но он их ждать не будет. У него десять больших ратей наготове стоят, дела ждут. Ему сборы недолги. А кто придет, коли Поход тяжким выдастся, те на смену павшим встанут, так заведено — волнами идут русские рати, нет им конца и начала, нет им преград, и никто не в силах остановить их натиск… разве что такие же русы. Русы! В них все добро этого мира. И все зло! Но теперь Крон знал, что ему делать. Словно молодость вернулась, словно вновь с горсткой храбрецов в погон рисковый за судьбой и удачей, за женой-красавицей Реей к старому Юру. Только теперь не жены ему нужны, не в женах счастье правителей, хотя и смертны, подобно прочим, хотя ц не лишены слабостей человечьих.

Великий князь знал, что верный Кей меняет стражей-хранителей часто, дабы не привыкали к месту, не утрачивали чутья. И все же когда увидал у дверей опочивальни дикаря критского в доспехах с его, княжескими вензелями, чуть было не растерялся. Но подошел, ощупал зеленым пристальным взглядом.

— Изменился ты, немой, — проговорил, не спуская глаз со светлой курчавой бородки Жива, — обрусел в дружине Кея?

— Был немой, — кротко ответил Жив, — ныне волхвы твои дали язык. Спасибо тебе, княже.

Крон усмехнулся. Не лести он ждал. Да и не похожи были слова охранителя на лесть. И сам он не похож совсем на льстеца. Верный малый, крепкий, умелый, Крон хорошо запомнил его, такой в предстоящем походе сотни доброй стоить будет. Таких и брать с собой надо. Взгляд князя упал на перстень подаренный, на зеленый камень.

— Носишь?

— Ношу, княже, — ответил Жив. И прижал руку, на которой был перстень, к груди, к сердцу.

Крон улыбнулся доброй улыбкой, тихой и открытой, редкой для него.

У Жива внутри перевернулось все — отец, батюшка. Вспомнилось: «Один удар. Один точный удар мечом! И все!» Князь был безоружен. Он мог убить прямо здесь, сейчас… отца родного. Нет! Капли холодного пота выступили из-под шелома.

Крон заметил.

— Не робей, — сказал добродушно, — не такой уж я и страшный, верно?

— Не знаю, княже, — тихо вымолвил Жив.

— А ты знай, — добавил Крон, — я страшен только для врага и для изменника. Ты ведь не враг мне, не изменник?

У Жива перехватило горло.