Громовержец. Битва титанов
Шрифт:
— Это ты, сын мой, предал меня, — тихо прошептали губы князя. А в голове обожгло от нелепицы страшной мыслью: «Почему сын?!» Но мысль эта тут же растворилась в пустоте, будто канула с небес куда-то вниз, то ли в пустоши земные, то ли в пучины океанские.
Крон приподнялся, сел на постели, опустил ноги.
— Предать может только свой, — еле слышно ответил страж.
— А ты… ты мне чужой?! — Крон встал на ноги. Но они не держали его, и он снова опустился на ворох белья шитого узорами.
Что-то теплое, сыновнее загорелось в светлых глазах стража, словно оттаяло сердце
— Сыно-ок, — прошептал Крон. Протянул тонкие высохшие руки.
Страж поднялся, сделал шаг к отцу… и замер.
— Ну что же ты, сын? — в горле у Великого князя разом пересохло, голова затряслась. — Иди ко мне. Иди! Я все прощу тебе!
Лицо стража исказилось, щеки окропились слезами, в глазах серых дрогнула синевой боль нутряная. Он сделал еще шаг навстречу отцу. И застыл камню подобно. Но не камнем, ибо камень тот истаял вдруг в пронизанном светом воздухе… и не стало стража-сына, такого родного, близкого и такого чужого.
И выявилась на месте его фигура высокая, царственная, с гордо вскинутым подбородком и нимбом длинных распущенных волос. Беспощадный взгляд жег пуще огня.
— Рея?!
Ответа ему не было.
Великая княгиня стояла недвижно, застывшим изваянием, даже высокая грудь ее не вздымалась под ниспадающими складками одеяниями.
Мертвая!
Крон зажмурился. Но видение не пропало. Лишь ударило в уши будто изнутри:
— Ты простишь… Но тебе не простится! Остаток сил покинул его, спина не выдержала. И Крон повалился на простыни, на подушки. Ледяным ветром обожгло грудь. И расширились еще шире окоемы, ибо он продолжал видеть.
И узрел Верховный полчища несметные, надвигающиеся на его земли с севера. С того севера, куда мостил мостки он, храня Державу свою и приумножая ее. Неостановимо, страшно шли полчища… Опоздал! Он опоздал!
Холод отчаяния, безнадежности сковал сердце, обратил его в вымерзший камень. Огромны, беспредельны земли, нет им конца… только бежать некуда! Повсюду шаги, повсюду поступь тяжкая и жгущий огнем взгляд. Море? Море… Увиделся вдруг среди пучин изумрудом зеленым Скрытень, высветился, будто отражаясь в зеленых глазах Кроновых. Но заалел ни с того ни с сего, налился кровью яркой и ярой, грозя лопнуть, залить все земли пресветлые. Безнадежность!
Крон рванул ворот льняной рубахи, только затрещала добрая ткань, вскинул голову седую, без огненной рыжинки прежней, огляделся — в опочивальне было тихо и пусто, будто все на земле вымерло.
В ужас повергло его пробуждение. Застонал Крон сквозь сжатые зубы, желая вновь провалиться в небытие, раствориться в грезах.
Но Явь не выпустила его из своих рук.
Овлур запахнул плотнее лисью шубу, вздохнул тяжко и сполз с коня наземь. Пошатнулся, ноги отвыкли от тверди земной. Оглянулся на дружину — вой смотрели сурово, насупившись, и землю отчую отдавать не с руки, и в сечу лезть на погибель радость малая, да еще с кем в сечу-то! Но стояли крепко, дубравой могучей, какую назад не погонишь, словно сами, дубам подобно, вросли в землю корнями: земля-то своя, родимая.
За Купом войска не было. Только семь воевод стояли, спешившись, возле мохноногих коней, глядели выжидающе на княгининого боярина ближнего, что шел к ним неторопливо, с достоинством.
Сам Куп восседал на белой кобыле, как и полагалось князю. Светлые волосы трепал пронизывающий сырой ветер, но Куп не надевал княжьей шапки — пусть помнят, что он не только Князь, что он… Дух Рода жил в нем сыном своим Кополой и частью самого себя, пресветлого, гневного и справедливого. Не с войной пришел Куп в земли отцовы и дедовы. Не с войной, но за правдой.
— Княгиня великая Рея поклон тебе шлет, княжич, — начал степенно Овлур, сгибаясь в пояс, — и о здоровье спрашивает.
— Передай и мой поклон племяннице моей, — спокойно ответил Куп, не замечая унизительного «княжич», — и сам здрав будь. Что не встречает старшего? Может, захворала?
Овлур снова склонил голову. Но ответил дерзко:
— Нынче старше Великой княгини в краях русских нет никого. Праведный Юр все видит из вырия небесного — его воля! Прости, княжич, я лишь один из исполнителей воли той. Суд [20] свидетель!
20
Суд — ипостась Рода-Вседержителя, славяно-русское божество. отвечающее за торжество справедливости и закона (Пра-ви) в мире Яви.
— Отцова воля священна для меня! — отрезал Куп, вздымая правую руку вверх. — Но говорить мне пристало лишь с княгиней, с племянницей моей Реей. Прикажи воям расступиться!
Овлур медленно покачал седеющей головой, разгладил густую бороду, нелегко давалась боярину доля посредника, да и знал хорошо, противиться гневному и скорому на расправу сыну Юрову себе дороже.
— Не для того дружина поставлена, — вымолвил он твердо, но без дерзости, — княгинин приказ: пред тобой одним расступится, иного пускать не ведено. И так далеко зашел… князь! Даже самый дорогой гость честь знать должен, прости уж меня за слово резкое! — Овлур вновь склонился в поясном поклоне.
— Гость?!
Светлые глаза северного князя побелели, будто одни белки остались. Терпению его и смирению подходил конец. Но надо было терпеть — во имя земли отцовой, во имя всех русов, рассеявшихся по ней, во имя самой Реюшки, которую помнил девчонкой-крохой, игруньей и забавницей. Разве под силу ей удержать Державу Юрову?! Нет! И не в ней дело! Отец-Юр все видит из вырия, но и Копола-воин видит все, даже больше — а он, Куп, его глаза, его уши, его руки, его сердце и его разящие стрелы.
— Гость, говоришь?!
— Самый желанный и дорогой гость! — Овлур развел руки, словно распахивая объятия — лисья шуба разошлась, открывая брони железные, легкие, пластинчатые да короткие мечи на поясе наборном.
Все семь воевод разом положили руки на рукояти мечей, подались вперед. Порыв ледяного ветра ударил в лицо Овлуру, будто сама Мара дохнула на него смертным дыханием.
— А ты знаешь, боярин, сколько воев за мной? — совсем тихо, почти не разжимая губ, прошипел Куп. — Шутки шутишь?!