Гроза 3
Шрифт:
– Гельмут, ответь мне на один вопрос.
– Густав помялся, думая как правильно составить предложение, но понял, что говорить нужно открыто, не изобретая витиеватых фраз, призванных скрыть истинную подоплeку его любопытства.
– Гельмут, почему вы поссорились с Хайнцем?
Гельмут посмотрел на своего командира каким-то особенным взглядом, перекинул травинку в другой угол рта, смочил губы языком и спросил:
– Ты помнишь Испанию, Густав?
Оберлейтенант Оберт удивился. Как он может забыть свою первую войну? Ему стоило таких трудов вырваться на неe. Он до сих пор помнит материнские слeзы
– Но какое отношение это имеет к вашей ссоре?
Насколько помнил Густав, до самого конца той войны между командиром панцера фельдфебелем Хайнцем Обертом и механиком-водителем Гельмутом Краузе были самые дружеские отношения. Всe как отрезало после возвращения. Гельмут не писал и не звонил, не приезжал к ним в гости, к великой радости мамы и бабушки, твeрдо уверенных в том, что «этот выскочка с окраин плохо влияет на Хайнца и Густава». Конца войны сам Густав, лечившийся после ранения в Германии, не видел, и мог только предполагать причины ссоры между двумя другими членами их экипажа.
– Понимаешь, Густав, твой брат стал слишком серьeзно относиться ко всему этому.
– Гельмут указал рукой на колышущийся под ветром флаг со свастикой, уложенный на корме их танка.
– Но ведь ты сам втянул его в ряды «наци»!
– Удивлению Густава не было предела. С самого первого дня появления в их доме Гельмута Краузе, покойный ныне дед невзлюбил гостя именно за пропаганду идей нацизма. Отец не высказывал недовольства открыто, но и он не был в восторге от этих посещений. О маме с бабушкой и говорить не стоит. И вдруг человек, принeсший учение национал-социализма в их семью, обвиняет брата в том, что тот слишком увлeкся этими идеями.
– Да, это моя вина.
– Согласился Гельмут.
– Но я сам искренне верил в дело Гитлера, пока не побывал на войне.
– Гельмут выплюнул изжeванную травинку, извлeк из кармана новую, отправил еe в рот и продолжил.
– А твой брат всeго лишь играл в забавную игру под названием «национал-социализм», пока тоже не побывал на войне.
Густав ждал продолжения, а его собеседник прервался, то ли собираясь с мыслями, то ли решая, что именно можно рассказать командиру о той давней ссоре.
– В самом конце войны нам в поддержку дали марокканцев, или нас в поддержку им. Ты их должен помнить. Они всe время были где-то неподалeку, но ни разу не взаимодействовали с нами вплотную.
– Гельмут опять перекинул травинку и облизал губы. Чувствовалось, что данный разговор ему неприятен, но он решился избавиться от этого груза.
– Нам в тот день не повезло захватить госпиталь республиканцев.
Густаву пока не понятна была логика рассказа. Почему не повезло?
– Я там встретил одну медсестру, француженку из добровольцев. Ты же знаешь, их там много было.
– Гельмут уставился пустым взглядом себе под ноги.
– Жанной еe звали. Она по-немецки довольно хорошо
– Гельмут прервался, погонял травинку из одного угла рта в другой, сплюнул густую слюну и продолжил.
– Я ещe посмеялся над еe страхами. От кого защищать? Мы ж не дикари какие-то? Про марокканцев я тогда не подумал.
Густав внутренне замер. Про развлечения этих верных псов Франко он слышал, но ещe ни разу ему не приходилось выслушивать рассказ непосредственного свидетеля.
– Оставили мы их тогда, по своим делам уехали. А когда вернулись...
– Гельмут окаменел лицом.
– В еe палатке целый десяток этих зверей в человеческом обличии находился. А на полу Жанна валялась. Ещe живая... Но без кожи... Кровавый ошмeток человеческого тела, который ещe пытался кричать от жуткой боли... А эти нелюди весело хохотали при каждом звуке, который она издавала...
Густава начало мутить. Он, конечно, предполагал, что захваченную медсестру ожидало изнасилование. Но такого жуткого развлечения любой нормальный человек и представить себе не мог.
– Вышел я тогда из палатки как в тумане, добрался до своего панцера, завeл двигатель и по этой палатке проехался.
– Гельмут перевeл взгляд вдаль.
– Вперeд-назад, вперeд-назад, вперeд-назад... Пока крики этих тварей слышны были.
Гельмут замолчал. Молчал и Густав, не решаясь прервать страшный рассказ.
– Соображать я стал, когда от палатки только куча кровавых лохмотьев осталась, вперемешку с человеческими внутренностями.
– Продолжил Гельмут.
– Представил в каком виде панцер и погнал его к речке, которая неподалeку протекала. Загнал танк в речку и вдоль неe около километра гнал, пока не засел в песчаной косе на повороте. Выбрался из танка, а меня всего колотит как от лихорадки, зубы стучат, пальцы трусятся. Вспомнил, что под сиденьем у меня бутылка коньяка припрятана была и обратно в панцер. Отхлебнул несколько глотков, вроде полегче стало. Решил я тогда в лагерь идти, бутылку, естественно, с собой прихватил. Пока шeл почти всю оприходовал, в общем оказался я в нашей палатке пьяный до полного изумления.
Гельмут поменял травинку и продолжил.
– Проснулся я оттого, что по лагерю испанцы вместе с нашими офицерами бегают. Выясняют - кто с марокканцами расправился. Наши, конечно, всe отрицают. И машины все на месте, и люди в наличии. Вдруг слышу к моей палатке идут. И голос знакомый говорит, что «этот негодяй здесь».
Гельмут в очередной раз замолчал.
– Я не понял, а причeм тут ваша ссора с Хайнцем?
– Спросил Густав.
– Предал меня твой брат!
– Отрезал Гельмут.
– Сам пришeл к испанцам и указал - кто это сделал и где он находится.
Пришла пора молчать Густаву Оберту. В голове вертелись самые разные обрывки фраз, пытались сложиться в осмысленные предложения, но каждый раз получалась какая-то белиберда. Наконец нужные слова были найдены.
– Почему он это сделал?
– Я же тебе говорил, что он стал слишком серьeзно относиться ко всему этому.
– Гельмут опять кивнул в сторону флага со свастикой.
– Я его тогда тоже спросил - почему? Он мне так и ответил - «ради сохранения дружбы между борцами за общее дело».