Грозное лето
Шрифт:
– Убит ваш командир, - сказала девушка.
Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.
Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:
– Сестричка... а как же фашисты, не прошли?..
– Не прошли, - ответила сестра.
– Захлебнулись!
– И не пройдут!
– сказал тот же солдат убежденно.
– Я так смотрю. После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет обороны больше...
– О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии.
– Вот и поплатился!
– Еще не так поплатится!..
– над одеялом поднялся чей-то кулак.
– Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним его до самой границы, - вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта не было видно - вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как давно выношенное, высказал: - В этом теперь и состоит наша стратегия!
– очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия".
Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее всего - ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.
Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и итоги подведены.
7
Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные "короли воздуха" - "У-2"; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом "максимов". Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо работали бесстрашные и злые "сорокапятки"; смахивая с деревьев листья, сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных прогалинах. В багровое от пожарищ небо по-прежнему взлетали ракеты. А из леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей, звонкие удары по лошадиным крупам.
После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего края - знакомая фронтовому люду картина.
Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил, что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут. Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.
– Маруська, милушка ты моя... Как же это... а? Что же ты молчала, красавица моя одноухая, глупая ты моя?..
– шептал ей в горячие ноздри Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.
– Якого ж биса ты стоишь?
– прикрикнул на него Пинчук, поглаживая свой голый, бритый череп.
– Ветеринара зови!..
Дивизионный ветпункт находился недалеко, и через полчаса, сопровождаемый Кузьмичом, оттуда явился
– Вы только подумайте, товарищ доктор, - дышал беззубым ртом Кузьмич в фельдшерское ухо, - ведь слово дал я своему председателю колхоза сохранить и в целости доставить обратно же... А тут такое несчастье!.. Человек вы, стало быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись... Помогите, век буду в благодарностях...
И "доктор", в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь как чеховский Курятин из "Хирургии" несчастному дьячку Вонмигласову:
– Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это... Мы - мигом!
От обоих усачей попахивало водочкой.
Маруська своим жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к ее ноге ветеринара.
– Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?!
– рассердился лекарь.
– А что я могу с ней поделать... слепни одолевают... гнус по-нашему, по-сибирски...
– робко оправдывался Кузьмич.
– Подержи хвост!
Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер промыл рану, зашил ее и туго перевязал бинтом.
– Ну, вот и все, - сказал он, разгибаясь.
– Завтра на ветпункт приведешь.
– Что вы, что вы, товарищ старшина... товарищ доктор!
– взмолился Кузьмич.
– Да я сам ее выхожу!
– Ну смотри, - примирительно сказал фельдшер. Между ними завязалась неторопливая беседа.
– Конюхом, значит, был?..
– Конюхом, - ответил Кузьмич, оглядываясь вокруг. Но вместо Пинчука он заметил бегущую девушку, - Какую-то девчонку сюда нелегкая несет, -сказал он не то себе, не то своему собеседнику.
– Никак, Верка с почты?.. Так и есть - она, курносая. И зачем бы ей?
Бойкая, краснощекая, она подбежала к Кузьмичу и, волнуясь, спросила:
– Иван Кузьмин, все... вернулись?
– Это ты о ком?
– Разведчики ваши?..
– Вернулись.
– Все?!
– большие черные глаза девушки умоляюще смотрели на Кузьмича.
– Как будто все...
– Точно?.. Иван Кузьмич, точно? Иван Куз...- запнувшись на последнем слове, она повернулась и быстро побежала прочь, мелькая брезентовыми сапожками.
Кузьмич и недоумении оглянулся вокруг: у входа в землянку, широко и небрежно расставив ноги, стоял Сенька Ванин.
– Ах вон оно что,- вздохнул Кузьмич и пояснил ветфельдшеру: -Любовь, стало быть... Так-то! И война нипочем. Вот она, молодость, что делает, язви ее корень!..
Мимо, будто не замечая их, независимой, валкой походкой прошел Сенька.
– К ней...- без труда заключил Кузьмич и опять вздохнул:-Хорошие хлопцы, я вам скажу! Им бы жить да жить. Советская власть выпестовала их, но и избаловала сильно,- Кузьмич неожиданно обиделся, закусил ус.- Вот идет, шкет этакий, мимо и даже не поздравствуется. Нуль внимания!.. А того не могет понять, что его еще и на свете не было, а я уж эту самую Советскую власть защищал, кровь проливал за нее...- голос его задрожал, оборвался, глаза быстро покраснели.