Грозные годы
Шрифт:
Исаак хотел вскочить.
— Тихо, старый обманщик! Предатель! Иначе...
Старик весь сжался, сгорбился.
— Выкладывай все по порядку! Про твой побег... И про остальных...
— Я подлец... Я хотел признаться, но боялся... Гестаповцы узнали, что до войны я сотрудничал с полицией, и начали шантажировать меня. Я все расскажу... Поверьте, я горько раскаиваюсь...
— А остальные? Они знают о твоих делишках?
— Абсолютно ничего. Они думают, что им на самом деле удался побег...
— Связной! — крикнул Ратко.
В комнату влетел парнишка и стал навытяжку.
— Свяжи этого!.. И скажи дежурному, чтобы он передал командирам отрядов, пусть пришлют остальных беглецов.
— Есть!
Наступила ночь.
Утром Самуил, Яков, Берт и Соломон с ненавистью смотрели на старика. Потом раздалась команда, и они повели его к просеке в лесу, чтобы исполнить приговор. Вскоре по лесу пронеслось раскатистое эхо от выстрела, Правосудие свершилось...
Мародер
На Томашицу опустились декабрьские сумерки.
Командир батальона Первой пролетарской бригады Боркан, черноволосый и сухощавый, сидел за столом, мучительно пытаясь составить хоть сколько-нибудь приличное донесение о боях, которые уже много дней вел его батальон. Тут же ждал связной из штаба Новица, веснушчатый мальчишка, с узким лицом и мягким пушком на щеках.
— Не получается, друг ты мой, как надо, — признался командир и отложил ручку.
— Ничего не поделаешь, в штабе бригады ждут донесения, — с подчеркнутой серьезностью ответил связной. Он ходил взад и вперед по просторной комнате, выжидательно поглядывая на командира.
Тот снова со вздохом взял ручку и начал тихо бубнить под нос, словно разговаривая сам с собой:
— «Нами подорван немецкий товарный поезд. При этом погиб комиссар Обрад. Тело комиссара на свободную территорию не вынесено. Фашисты здорово нам всыпали, подоспев из Майдана. Тогда я решил, что надо спасать живых, а павшего товарища комиссара мы спрятали в ивняке. Признаю свой промах, но деваться было некуда. Сейчас, воспользовавшись темнотой, я послал нескольких бойцов, чтобы они нашли и вынесли тело комиссара. С минуты на минуту жду их возвращения. С ними пошел Никола, член комитета из деревни Мандичи, который, кстати, был выбран как раз по предложению покойного Обрада. За него голосовала вся деревня. Никола взялся незаметно провести бойцов до того ивняка. Думаю, они проберутся, потому что немцы отошли назад от насыпи. Утром ожидаем карателей...»
— Готово? — нетерпеливо спросил Новица.
— Почти...
В дверь постучали. Сначала внутрь просунулась чья-то красная от мороза рука, потом дверь распахнулась, с треском ударившись о стену. Командир вскочил, рука его привычно потянулась к кобуре, но замерла на полпути. Вошедший отрапортовал:
— Командир взвода Гойко Роквич. Задание выполнено. Мы захватили и одного мародера. Застигнут на месте преступления. Свидетели — сопровождавшие меня Асим и Мочо.
— Кого он обирал?
— Покойного товарища комисара Обрада. Снял с него гимнастерку и вывернул карманы брюк.
Услышав это, командир онемел и судорожно сжался.
— Я могу идти? — прервал тягостное молчание связной Новица.
— Вот тебе донесение. Скажи в штабе, что товарища комиссара мы сегодня ночью похороним.
Когда связной ушел, Боркан повернулся к взводному Роквичу и приказал:
— Введи мародера!
Роквич поправил пояс, на котором висело штук пять ручных гранат, и вышел из комнаты. Через несколько секунд он ввел сгорбившегося человека. Боркан взглянул вошедшему в лицо и пораженно прошептал:
— Да это же Никола, проводник! Как опозорился!
— По недомыслию, товарищ командир... — плаксиво пробормотал старик с обвисшими свалявшимися усами, чуть кося глазом.
— Не виляй! Мародерство у нас запрещено и сурово наказывается! И ты это хорошо знал, Никола!
— Оно, конечно, знал, но ты пойми... Ведь старику неоткуда взять одежу... Я думал снять с убитого немца, но, на свою беду, наткнулся на нашего товарища. Я поначалу не разобрал... Теперь так казнюсь. Веришь ли, сердце болит...
— Не ожидал от тебя, Никола. Член комитета, уважаемый человек... Позор!
Голос командира заполнил всю комнату, вероятно, его было слышно даже на улице. Никола съежился и закрыл лицо руками. Ему казалось, что он легче вынес бы пощечину. Что угодно, только не это. Совсем недавно он был уважаемым человеком, отныне уже не будет. А когда ты опозорен, говорить труднее всего.
Молот командирского кулака поднимался и опускался над столом, грозя опрокинуть керосиновую лампу. Но вот командир примолк, а потом, точно раздумывая, спросил:
— Ну, Никола, что нам с тобой делать?
— Убейте! Лучше уж умереть, чем вот так...
Из горла старика вырвался стон, голос прервался. Он беспомощно взмахивал руками, глаза его налились кровью.
— Нет, Никола, мы тебя не убьем, хотя ты и совершил преступление. Соберем народ, пусть люди узнают, что ты сделал... Роквич, поднимай бойцов. А потом будите жителей деревни. Пусть все видят этого...
Николу захлестнуло отчаяние, Он впился ногтями в свои щеки...
Батальон ждал приказа о передислокации. Утром надо было выходить. Боркан хмуро молчал и, засунув руки в карманы брюк, безостановочно ходил по комнате. В глазах его застыло отвращение. Уж слишком тяжким было разочарование в человеке, в честности которого он был абсолютно уверен.
Никола выпрямился. В какой-то миг ему показалось, что командир смягчился, что он изменит наказание и, возможно, плюнув, просто выгонит его вон.
Молчание становилось невыносимым. Лампа мигала, по стенам раскачивались тени. Казалось, что вся комната погрузилась в дремоту. Только в Николе и Боркане все было напряжено, натянуто, неспокойно. Боркану почудилось, что они дышат в такт, глубоко и учащенно. Это ему не понравилось, и он стал контролировать вдохи и выдохи, стараясь подчинить дыхание своей воле. Однако тут же понял, что занимается ненужным делом. Он опустился на стул неподалеку от керосиновой лампы. На шершавый, изрезанный кухонным ножом стол лег лист бумаги, бережно хранимой и употребляемой только для донесений в штаб. Ладонь без нужды начала его разглаживать, ощущая под ним неровность поверхности стола.