Грозные годы
Шрифт:
Пленного смущали эти взгляды, и он растерянно оглядывался. Наконец дед Михайло, решительно растолкав любопытных, подошел к нему и спросил:
— Тебя как звать-то?
Итальянец не понял его и выставил вперед руки, будто защищаясь.
— Он говорит, что никого не убивал, — объяснил командир Радоня. — Наверное, слышал о нашем законе: кровь за кровь!
— Что-то не верится, — упрямо покачал головой дед Михайло.
— Что ты к нему прицепился, старый? — упрекнула деда Марта, радостная, что ее сын вернулся. — Оставь его, может быть, он голодный.
Дед Михайло с досады плюнул. Марта взглянула ему в глаза и произнесла:
— Прости согрешившему против тебя! Я принесу итальянцу мамалыгу. Его ведь тоже где-то ждет мать.
Пленного усадили. Любопытные Миланче и Микица встали за его спиной, словно часовые. Дед Михайло, подумав, обнял их за плечи и сказал:
— Храбрые мои караульщики! Дайте-ка я предложу ему закурить. Он ведь, в конце концов, тоже человек. Да и бабы вон на его стороне.
Итальянец взял табак и ловко свернул цигарку. Когда он докурил и принялся за мамалыгу, на его лицо упала первые лучи солнца.
Во дворе, где ночью прятались женщины, парни и девушки закружились в хороводе.
Минер без мины
На старой водяной мельнице, у печки, кто на колоде, кто на мешке с зерном, сидели помольщики, немолодые уже люди, и грели руки. В золе пеклась погача [9] , и все нетерпеливо поглядывали туда. Немного дальше, поближе к дверям мельницы, сидел, облокотись о бревно, посасывая зажатую в зубах ореховую трубку, Ристо Куриджа, старик лет семидесяти. Дым раздражал его больные глаза, и слезы скатывались по морщинистым щекам,
9
Плоский пресный хлеб (сербскохорв.).
— Что это ты, Ристо, сырость разводишь? — взглянув на него, спросил мельник Станое. — Льешь слезы, ровно всю семью похоронил.
Старик вытащил из-за пояса платок, вытер глаза, поднял голову и хмуро ответил:
— Свои слезы лью. Какое тебе до них дело? Следи вон лучше за мельницей да гляди, чтобы мука была чистая, не обманывай людей. А над чужой бедой не смеются. Мои глаза какая-то чертова болезнь ест. Я уж их и каплями лечил, и какой-то мазью мазал — ничего не помогает.
— У тебя, Станое, и у самого глаза не лучше. Слезы из них, правда, не текут, зато глянь, как кровью налились, — сказал помольщик, сидевший справа от Ристо, и плюнул в огонь.
— Это меня сквозняком прохватило. Ночью здесь из всех щелей несет. Я топлю ночью, но, пока спину согрею, грудь озябнет, повернусь одним боком — другой коченеет. Так и верчусь всю ночь, — закончил Станое и перепачканными в муке руками подкрутил усы. Это был высокий, с костистым лицом и низким, выдающимся вперед лбом, человек лет пятидесяти.
— Да-да, ослепнет наш Станое. Как он тогда за помол будет брать? Туго нам придется, когда начнет он наши мешки на ощупь половинить. Сейчас, когда видит, он берет себе с каждых десяти кило горшок муки, а уж слепой-то, не приведи бог, станет загребать ведром, если только сможет ведро в мешок засунуть, — произнес Ристо.
— Грешно жаловаться, что я беру слишком большую плату за помол! — рассердился Станое.
— У него и глаза голодные, завидущие, как у некормленой собаки, — поддал жару помольщик, что сидел рядом с Ристо.
Все громко расхохотались.
— Я вот сейчас тебя, Гавро, тресну, тогда посмеешься! — со злостью сказал Станое и потянулся к толстому полену. Однако он не поднял его, потому что все закричали:
— Брось, этим ничего не докажешь!
— Он у меня в прошлом году чуть не полмешка муки за плату взял. Я еще тогда с женой поругался, и с тех самых пор у нас в доме все вкривь и вкось пошло. — Лицо Гавро стало злым, зрачки его голубых глаз расширились.
— А правда, Станое, ты бы мог, к примеру, вообще не брать плату и молоть даром... Ну-ка скажи, как ты себя чувствуешь, когда летом от жары высыхает ручей и мельница останавливается? — ехидно спросил Ристо.
— Спрашивать мельника, может ли он молоть без платы, — это все равно что спрашивать попа, может ли он обойтись без приношений прихожан... — заявил Гавро.
— Раз я такой грабитель, то вообще больше не буду вам зерно молоть. Идите на Петрину мельницу. Вот потопаете два десятка километров с мешками на плечах, тогда узнаете, легче ли это, чем отдать каких-то полкило муки.
— Ты нам не грози, что молоть не будешь. Не дразни Ристо, а то и с твоей мельницей будет то же, что с фашистским поездом, который он во время оккупации под откос пустил, — пригрозил Гавро.
— А ну-ка, Ристо, расскажи о том поезде! — закричали все, а Станое, поднявшись и открыв дверь, вышел на порог.
— Как рассказывать — так Ристо, а как табачком угостить — так никто... Скупые вы люди, жадные. Негоже это.
— Вот тебе полный кисет. Этим летом сам табачок сажал. Только вот я его плохо высушил, и он язык дерет. — Говоря это, Гавро протянул Ристо грязный кисет из выдубленной бараньей шкуры.
Ристо развязал его и взял ровно столько, сколько было нужно, чтобы набить трубку.
— Ты что, Станое, отделяешься от общества? Давай садись вместе со всеми, — позвал Ристо, повернувшись к дверям.
— Я смотрю на зелень. Это хорошо для моих глаз, да и для твоих тоже.
— Оставь его, Ристо. Расскажи лучше о поезде, — вмешался Гавро.
— Ну, раз уж вы хотите послушать, отказать не могу.
— Что-то мне не верится, чтобы такой невзрачный старик пустил под откос целый поезд, — бросил Станое.
— Что он там бурчит? — презрительно улыбаясь, спросил Ристо. — Уж, наверное, он не сам слетел с рельсов.
— Ты там помолчи, Станое! — приподнявшись, чтобы видеть мельника, крикнул Гавро. — Ты во время оккупации якшался с четниками и не имеешь никакого права рассуждать о нашей борьбе. Чести у тебя нет и не было. Наш суд был слишком добрый, когда присудил тебе только два года за твои подлости, чтобы теперь ты нам снова на шею сел. Слишком добрый!
— Наверное, надо было тебя спросить, сколько мне присудить! — прошипел Станое.