Грозные годы
Шрифт:
«Эх, товарищи мои, никогда не думал, что вы послужите мне безмолвными ориентирами».
Лес казался бесконечным. Митар шел уже полдня, то и дело натыкаясь на убитых партизан, среди которых оказалось много его знакомых. Он с трудом сдерживал слезы. Однажды Митар все-таки не стерпел. Прислонившись к толстому буковому стволу, он заплакал. Плакал в голос, не обращая внимания на то, что его рыдания далеко разносятся по притихшему лесу.
Из-за дерева слева от него, у самой земли, показалась немецкая каска. Затем высунулась рука с парабеллумом. Рука дрожала. Раненый немец собрал последние силы, чтобы унять дрожь и лучше прицелиться. Он очень боялся промахнуться. У него сильно дергалось левое веко, лоб покрыли крупные капли пота. Он целился Митару в грудь. Потом судорожно нажал на спуск. Руку с пистолетом подбросило вверх. Это был последний патрон. Немец ждал, что Митар упадет. Тот, однако, лишь дернулся от неожиданности, но уже в следующее мгновение спрятался за ствол дерева и выхватил свой пистолет. Потом осторожно высунулся, удивленный тем, что немец больше не стреляет. Два человека — один в шапке со звездой, другой в стальной каске — настороженно выжидали. Митар догадался, что этот немецкий солдат находится в таком же положении, что и он. Партизан решил пойти на переговоры. Труднее всего было начать.
«Позвать его? Что он будет делать? Откликнется или будет стрелять?..»
Митар помахал рукой, предлагая перемирие. Ничего. Лес дышал спокойствием, на него тихо опускались первые сумерки.
— Эй, ты!
Лишь эхо тревожно прокатилось по лесу.
«Не ждать же так до ночи», — решил Митар, поднял пистолет и вышел из-за своего укрытия.
Немец задрожал, увидев хромающего человека, который направил на него пистолет, хотел было бежать, но раздумал, боясь выстрела в спину. Он поднял руки и ждал.
— Не бойся, я не стану тебя убивать, — сказал Митар.
В глазах немца сквозил страх.
— Почему ты не стрелял? Что, все патроны израсходовал?
Немец не понял его. Он вдруг расстегнул свой френч и показал Митару рану на животе, кое-как перевязанную нижней рубашкой вместо бинта.
— Понятно! Болит. Еще бы!.. В общем я даже рад, что тебя встретил. Я не выношу одиночества. Один я бы загнулся в этом чертовом лесу.
Он показал немцу тропу, и они молча побрели вперед.
Через некоторое время немец вдруг остановился и рухнул в негустую траву. Из его груди вырвался хрип. Он заговорил о чем-то, размахивая руками, но Митар не понимал ни слова. Дыхание немца участилось, ноги судорожно царапали землю.
«Он не притворяется. Ему худо...»
Митар с трудом нагнулся, снял с него каску. На потный лоб немца упали густые льняные волосы.
— Бедняга, конец тебе приходит!
Митар осмотрел рану — это была страшная студенистая масса.
— Сейчас я тебя получше перевяжу...
Он не успел закончить перевязку. В застывших глазах немецкого солдата отразился холодный свет только что взошедшего месяца. Митар закрыл каской его лицо и тяжело вздохнул. Потом отошел в сторону и лег в густом папоротнике.
Утром его нашли партизаны, которые вернулись, чтобы собрать оружие и проверить, не остался ли кто живой на месте боя. Митар узнал, что немцы отступили берегом реки, вероятно, вернулись в город, чтобы передохнуть и пополнить свои поредевшие батальоны.
Сердце матери
Люди кричали, что надо бежать. Одни бросились на восток, другие на север. Стана сидела на телеге. Правил лошадьми ее сын Бранко. Перегруженная телега жалобно скрипела. Из дома было взято все, с чем не хотелось расставаться. А с чем было легко расстаться, если люди жили в доме не одно десятилетие? К большому тюку была привязана сухая тыква. Семечки в ней шуршали, когда телега ехала по ухабам. Этот звук раздражал Стану, и тогда она оборачивалась к сыну и просила:
— Брось тыкву!
Она и сама не знала, почему именно этот негромкий звук выводит ее из себя, а того, что противно скрипит телега и вдали то и дело раздаются взрывы, она не замечает.
Они доехали до перекрестка и увидели перед собой три дороги.
— Куда теперь? — спросил Бранко.
— Лучше нам свернуть в сторону.
Мать очень волновалась; от ощущения близкой опасности лоб ее прорезали глубокие морщины, губы чуть-чуть дрожали. Она хотела сказать еще что-то, но от волнения не могла произнести ни слова. Горло сдавило, стало трудно дышать.
— Ну же, сынок, поворачивай куда-нибудь! Быстрее!.. Они уже близко!..
Она взмахнула рукой, словно пытаясь отогнать страшную опасность. Поводья натянулись, и телега, свернув с дороги, покатилась по целине.
— На нас кто-то смотрит! — обернулась Стана к сыну.
Из-за куста боярышника за ними действительно следили чьи-то внимательные глаза. Потом человек этот выпрямился во весь рост, привычным жестом коснулся рукой усов и спросил:
— Ну, что стали? Езжайте дальше!
Бранко оглядел незнакомца с ног до головы. Тот было снова открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут вмешалась Стана:
— Чего расшумелся-то? И без тебя тошно!
— Бежите, куда глаза глядят?
Стана заметила за спиной незнакомца залегших партизан и поняла, что немцы уже совсем близко.
— Можно у вас тут телегу оставить? Мы пока хоть коней уведем.
Усатый партизан ничего не ответил, но Стана поняла его молчание как согласие. Мать с сыном распрягли лошадей и побежали с ними к лесу. Стана на бегу обернулась и, задыхаясь, прошептала:
— Берегите себя, милые! Помоги вам господь!..
Так она всегда благословляла людей — на уборке урожая и жатве, на крестинах и свадьбах. Во многих крестьянских домах пелись ее песни, из уст в уста передавались ее слова. Стана всегда радовалась и гордилась тем, что люди ее уважают и внимательно прислушиваются к тому, что она говорит...
Брко, молодой партизан, осторожно выглянул из-за редких кустов. Он даже не снял винтовку с плеча. Остальные бойцы были целиком поглощены предстоящим боем; приготовив оружие, они напряженно ждали, не открывая огня. Их было немного, и у них осталось мало патронов. А немцы подходили все ближе, ведя огонь из автоматов.
— Каждый может израсходовать по десять патронов. Если они не остановятся, придется отходить к реке. Лодки уже готовы, — раздался из середины цепи хрипловатый голос командира.