Грозные годы
Шрифт:
Она добралась до имени Марко Стегича. Перо задрожало в ее руке.
— Марко, милый мой мальчик... Никогда я больше тебя не увижу. — Горло Юлы перехватило. — Храбрый мой мальчик, ты оказался настоящим мужчиной. С деревянной линейкой бросился защищать себя и своих товарищей. Ты заслужил пять с плюсом! Еще никому я не ставила в журнал такой отметки... Но что это? Когда-то я поставила тебе тройку по поведению. За что? Да, да, драка и озорство. Ты ударил мальчика, который был сильнее тебя, и у него пошла из носа кровь. Ты защищался. Но я должна была тогда тебя наказать. Замараем эту тройку. Ты ее исправил.
Дойдя до последней страницы, Юла закрыла журнал, со слезами на глазах поцеловала его и отдала Маре:
— Хорошенько спрячь его. Когда кто-нибудь придет и спросит про моих учеников, какие они были, покажи этот журнал.
— Хорошо, милая, все сделаю, только ты успокойся.
По щекам старой нянечки текли слезы.
Михайло Реновчевич НЕВЕН
ТРИ РАССКАЗА О ЛЮБВИ
Усы
Взводный Чутурило но без оснований гордился своими действительно прекрасными усами. Достаточно было только один раз посмотреть на них, чтобы уже никогда не забыть взводного Чутурило.
Потому что это были не такие усы, как, например, у повара Теодосия или завхоза Жарича: маленькие, жалкие, да еще пропитанные запахом партизанской кухни. Нет, у Чутурило были усы, о которых можно только мечтать. Но дело не в одной красоте... Кроме всей своей красоты и обворожительности, усы эти имели еще и необычную историю. Все уже знали, что взводный Чутурило из-за своих усов несколько раз дрался, что однажды дело чуть не дошло до стрельбы и что из-за них он, к общему удивлению, отказался даже от такой стародавней привычки, как курение.
А случилось это однажды ночью. Солдаты лежа курили в темноте сигареты, и взводному Чутурило упала на усы горящая крошка табака. Чутурило крикнул как от боли, смял тлеющую сигарету голой рукой и, как бешеный, помчался в лес. И сколько его потом ни уговаривали покурить, хоть немного насладиться божественным ароматом табака, он не хотел и слышать об этом. Так разве не удивительно, что эти усы со временем стали почти легендарными?! О них рассказывали и расспрашивали, и невозможно было даже представить, чтобы с ними случилось что-либо плохое.
Э, друг мой, знал бы ты, что это за усы! Будь уверен, если бы с ними вдруг что-нибудь случилось, ей-богу, это было бы трагедией и для всего отряда.
Так обычно говорили партизаны при встречах с бойцами других отрядов, и часто громкий смех слышался на лесных тропинках, где они встречались. Но были и такие люди, которые смотрели на все это серьезно.
— Перестаньте вы шутить над взводным, — говорил кое-кто. — Я вот, например, могу поклясться, что Чутурило за эти усы и голову сложить может. Вот увидите!
Взводный Чутурило со своими прославленными усами нормально бы воевал и исполнял дальше обязанности в отряде, если бы не одно необычное обстоятельство, которое в мгновение ока перевернуло всю жизнь этого человека а неожиданно бросило его в вихрь бездумных и необъяснимых поступков.
Однажды, а именно в то самое утро, когда взводный Чутурило, наверное, в последний раз спокойно расчесывал свои усы, из штаба пришел неприятный приказ. В нем говорилось, что на освобожденной территории вспыхнула эпидемия сыпного тифа. В связи с этим предписывалось провести соответствующие мероприятия, чтобы предотвратить распространение этой болезни хотя бы в партизанских отрядах. В этом приказе было сказано: армию очистить от вшей, всю одежду прокипятить, а в конце — и это было именно то, что могло вызвать зловещие последствия, — говорилось о том, что солдаты должны сбрить все волосы с головы и тела.
Казимир, командир отряда, в котором служил взводный Чутурило, так же, как и командиры других отрядов, поспешил выполнить приказ. Он вызвал отрядного парикмахера Заморана и приказал ему:
— Хорошенько наточи бритву и не жалей мыла! К вечеру головы бойцов должны быть гладкими как колено! Все покрытые волосами участки тела тоже должны быть побриты. Если у кого-нибудь останется хоть одна волосинка, пеняй на себя. Все ясно?
Парикмахер Заморан, всегда веселый и говорливый парень, при этих словах командира вдруг смущенно заморгал.
— Да, да, — невнятно забормотал он, — но... я... да...
— Что такое? — спросил командир. — Тебе что, непонятно, что ли?
— Да нет... мне все понятно, только я хотел спросить, относится ли это и к усам?
— Что ты сказал?
— Касается ли ваш приказ усов?
Командир Казимир посмотрел на своего парикмахера как на чудо, а затем угрожающе двинулся на него:
— Ты что мне глупости бормочешь? Под дурачка работаешь? Я тебе что, по-немецки или по-французски говорю? Тебе недостаточно один раз сказать? В приказе ясно написано — обрить все волосатые части тела! Все волосы, понимаешь? Разве усы — это что-нибудь другое?
Заморан испуганно вытянулся.
— Это я знаю, — пролепетал он. — Но вы забыли об усах взводного Чутурило! Что мне с ними делать?
— Что с ними делать?! — загремел командир. — Сбрить! Пусть поживет без этого палисадника под носом! У меня эти его усы уже в печенках сидят! Еще немного — и нас усатым отрядом прозовут! Побреешь его первым, ясно?
— Трудно будет это сделать... — начал было опять Заморан.
Но командир, сверкнув глазами, указал ему на дверь:
— Ни слова больше! Бритву в руки — и за дело!
Заморан не стал больше искушать судьбу и быстренько вышел из дома. На улице он остановился, испуганно озираясь. Он понял, что с этого момента в истории отряда начинается нечто такое, что может иметь весьма серьезные последствия. С тяжелым сердцем он решил зайти к повару Теодосию, чтобы хотя бы с ним поделиться своими грустными мыслями.
В то утро под дощатым навесом, где над котлами уже поднимался пар, повар Теодосий сдирал шкуру с козла. Он настолько увлекся своим делом, что ничего не видел вокруг. Повар задумал сварить для партизан хорошую похлебку. Но когда Теодосий заметил Заморана, такого поникшего и мрачного, выходящего из штаба отряда, он и сам испугался. «Вот, черт возьми, — подумал он, — наверное, приключилось что-то неладное». А когда Заморан медленно вошел под навес и упал как мешок на скамейку, повар ощутил, как у него самого даже засосало под ложечкой от смутного предчувствия.