Грозный год - 1919-й. Огни в бухте
Шрифт:
Она взяла поднос с обедом и встала у двери палаты. Это - на всякий случай, оправдание хорошее: не решается войти к больному, у больного посетитель, они о чем-то разговаривают и спорят. Так она подслушала весь разговор Буйнакского с Лещинским.
Когда Кауфман увидела в окно Кирова, она ушла в дежурную комнату сестер, дождалась, когда он пройдет в палату, снова взяла поднос и встала у двери. Сомнений больше не могло быть: Лещинский - подпольный работник, вместе с Буйнакским он собирается в Дагестан.
В седьмом часу вечера Кауфман пришла домой. Ее ждала записка от мадам Сильвии. Кауфман приглашали на лото. Она обрадовалась и тут же стала переодеваться.
Муж, придя с работы, готовил в кухне обед. Две дочери - одна одиннадцати, другая тринадцати лет - мыли посуду.
– Может быть, сегодня побудешь дома?
– спросил муж.
– Нет, мне надо идти по срочному делу, - ответила Кауфман.
– Интересно, когда у тебя закончатся эти «срочные дела»?..
– Опять недовольны!
– возмутилась Кауфман.
– И чем вы недовольны? Другие мечтают о куске хлеба - у вас есть даже икра!
– Она с презрением посмотрела на мужа.
– Что вам еще надо, что?
– Внимание к дому, к детям, - сдерживая гнев, сказал муж.
– Этого у меня не было, нет и не будет!
– закричала она.
– Вы понимаете - нет, нет, нет!
– Она разрыдалась.
Девочки переглянулись и с сожалением посмотрели на мать. Она для них была словно чужая.
– И зачем люди женятся? Обзаводятся семьей?
– сквозь всхлипывания говорила Кауфман.
– Прислуживай мужу и детям, вечно заботься, стирай, стряпай для них… Тоска! А если я рождена не для этого, а для других дел? Более высоких и значительных?..
– Не надо было выходить замуж!
– уже спокойно сказал муж.
– Ну, сделала глупость, так вы что, всю жизнь за это меня будете казнить?
– Нет. Мы уйдем от тебя. Казни себя сама.
– Он кивнул дочерям, и они вышли из кухни…
Через некоторое время, забыв о семейной ссоре, в самом хорошем расположении духа Кауфман шла по Московской. У губкома навстречу ей попался помощник коменданта гарнизона Иван Бондарев, известный в Астрахани как человек особого «ндрава». Он шел из ревкома. Бондарев отличался тем, что никогда не здоровался первым. Увидев помощника коменданта гарнизона, Кауфман весело приветствовала его.
– Добрый вечер, - хмуро ответил Бондарев.
– Что невесел? Что могло случиться с начальником?
– с наигранной тревогой в голосе спросила Кауфман и взяла Бондарева под руку.
– Проводи до угла.
Они были друзьями. Кауфман всегда называла его «начальником», а это льстило его самолюбию.
– Начальником!.. Этого начальника ни во что не ставят, отменяют его законные действия и поступки. Вот сейчас, например, иду на свидание с проклятыми артистами театра. Надо вернуть им занавес и всякую там бутафорию. Муторно на душе, Кауфман, так бы и запил с горя.
Кауфман ничего не поняла из слов Бондарева, и ему пришлось коротко рассказать всю неприятную историю с театром.
– Я и не знала, что с тобой такое несчастье!
– с той же наигранной тревогой в голосе сказала сестра.
– Боюсь, что это цветочки, ягодки будут впереди.
– Я тоже так соображаю, - сказал Бондарев.
– Но меня не проведешь. Бондарев - истинный пролетарий, потомственный бондарь. Вот, потрогай мозоли!.. Отец мой был бондарем, дед и прадед тоже. Мы бондарева рода, Кауфман!
– Чего уж там говорить! Тебя знает вся Астрахань, ты - признанный вождь форпостинского пролетариата! А вот, поди, не признает тебя ревком!..
– Не признает… Но ничего, - с угрозой проговорил Бондарев, - признает! Бондарев еще покажет себя. Он еще наведет в Астрахани порядок.
– Он стиснул руку Кауфман и ушел, скрипя сапогами.
Зная характер Бондарева, Кауфман с удовольствием представила себе, какая пойдет смута по Астрахани против ревкомовской власти.
Еще недавно Бондарев жил на Форпосте, среди бондарей, рыбаков, таскалей и извозчиков. Имел небольшую мастерскую при доме, где работала вся его многочисленная семья, племянники-сироты, два слепых старца. Бондарев выгодно сплавлял товар подрядчикам. Но выбиться «в люди» ему так и не удавалось: работа бондаря грошовая, весь Форпост был в бондарных мастерских, конкурировавших друг с другом. Тогда он забросил бондарное дело, взвалил всю работу в мастерской на жену и долго пропадал где-то в верховьях Волги. Войну просидел в тыловых частях. После Октябрьской революции вернулся в Астрахань с отрядом анархистов и некоторое время «наводил анархию в городе». Потом анархисты уехали «подкормиться» на Кавказ, и Бондарев долго не знал, чем заняться, к кому примкнуть, пока дальновидные форпостинские дельцы не надоумили его войти в доверие к большевикам. Вскоре как раз представился подходящий случай: январский мятеж 1918 года. В боях с белогвардейцами Бондарев отличился и с этого времени при помощи дружков из Форпоста пошел в гору, стал по каждому поводу произносить громовые речи.
Его продвигали в «вожди форпостинского пролетариата». За него драли глотку владельцы рыбных садков, таскали и извозчики. Его тайно поддерживали хозяева бондарных мастерских, все эти горюновы, заваруевы, фатькины, федичкины и тишечкины. На первых порах Бондарев стал начальником районного отделения милиции. Потом друзья выхлопотали ему место помощника коменданта гарнизона Астрахани.
Не веря ни в белых, ни в красных, втайне мечтая лишь об одном - выбиться «в люди», Бондарев вскоре кое-что уразумел в «политических делах» и вдруг, на удивление астраханцам, на некоторое время затих: не появлялся на митингах и собраниях, не произносил речей, от которых у слушателей мурашки бегали по спине. Это было в период дружбы Бондарева с Кауфман, когда она вбивала ему в голову идею самостийности города Астрахани и Астраханского края. Бондарев загорелся бредовой мыслью создать в дельте Волги «царство рыбников и бондарей», обособить это «царство» от России, объявить Астрахань вольным городом и торговать белорыбицей и паюсной икрой со всем миром. У него даже был заготовлен герб будущего государства, нечто напоминавшее этикетку с консервной банки: перекрещенные севрюги на фоне приземистой дубовой бочки, символ «союза рыбников и бондарей».
Через черный ход Кауфман прошла в шляпный магазин мадам Сильвии. Прежде чем войти, она постучала и сказала пароль, как это было условлено между друзьями мадам Сильвии. Ей открыла татарка-служанка.
Антресоли гремели от шума и смеха. Играл граммофон. По винтовой лестнице Кауфман поднялась наверх. Там было полно народу. За столом играли в лото.
Мадам Сильвия с очаровательной улыбкой поднялась из-за стола навстречу Кауфман. Она всегда и всем улыбалась. Это была дама в туго затянутом корсете, с пышным, высоким бюстом, как у манекена. Она игриво взяла Кауфман за руку и повела на свою половину, за тяжелые цветастые портьеры, щебеча на невыносимом жаргоне - смеси русского, французского, немецкого и черт знает каких еще языков, без устали рассказывая сплетни, пикантные истории о княгине Тумановой, устаревшие анекдоты и сомнительной достоверности новости.
Кауфман тоже улыбалась и ждала. Она хорошо знала, что не из-за этих пустяков пригласила ее мадам Сильвия на лото.
«Что на этот раз нужно мадам Сильвии?
– гадала Кауфман.
– Бриллианты? Но она достаточно скупила их еще прошлым летом. Хрусталь? У нее пять ящиков хрусталя. Картины? Черная икра? Мука?..»
Нет, мадам Сильвии, оказывается, нужно было совсем другое: баночка цианистого калия и список коммунистов Астрахани.
Кауфман догадалась, в чем дело, и заказ приняла. Она могла все достать. Тем она и славилась. К тому же мадам Сильвия была щедрой женщиной и имела самую различную валюту, которую ей доставляли персидские купцы, привозившие в Астрахань сушеные фрукты, рис, хлопок.