Группа Тревиля
Шрифт:
— Да, это тяжелый случай — не убережешься.
— Ну, можно, конечно, не дышать. Говорят, что это решит и прочие проблемы.
Я вспомнил, что говорил мне о страхе сталкер-проводник по кличке Палач. И он, и Атос будто выучили одну и ту же речь, только расписав её на два голоса. Атос, между тем, продолжал.
— Зона куёт сверхчеловека, но не раздолбая-сталкера, а учёного.
Возьми, к примеру, Олега. Был способный студент, подавал надежды, так сказать, звёзд бы с неба не хватал, но нормальный был бы экспериментатор, говорю тебе, нормальный. А теперь он — дрянь, он бомж, и только случайность его удерживает от гибели. Думаешь, я не знаю, что ему нужно? Ему нужно на все свои премиальные
— Врёшь ты всё. Да и говоришь ты сейчас как в прошлом веке, вернее, в какой-то пьесе. Предназначение человека, теория добрых дел… Тьфу, кажется — малых дел…
— Почему ты думаешь? — пожал плечами Атос. — Мало ты меня знаешь. Я также способен на доброе эволюционное дело, как и ты. А половина сталкеров заслуживает премии Дарвина просто по определению. Просто потому, что они однажды открыли рот и сказали: «Я — сталкер».
— Ну и глупости ты говоришь. Когда мы с тобой спорили о науке на втором курсе, там я понимаю, ты мог так говорить. Тогда все мы были глупые и верили в то, что мир счислен, но вот на третьем курсе нам начали читать квантовую механику… Вот если бы…
И тут я вовремя осёкся. Я осёкся потому что хотел сказать: «Если бы он у тебя бабу увёл, то я понимаю, что это было бы хорошим мотивом». Но эта фраза вызывала таких призраков прошлого, что по сравнению с ними бедный Мушкет был просто песчинкой. Это я увёл у Атоса бабу, вернее, что там — бабу. У меня был роман с Кристиной, дочерью нашего учителя, и, наверное, не будь меня, она не легла бы тогда под нож. Теперь-то я понимаю, что Атос тоже был к ней неравнодушен. Миледи меня успокаивала и говорила, что это мелочь, следствие прагматизма Атоса. При всём внешнем благородстве он хочет породниться с нашим учителем, чтобы рядом пойти в его глазах и глазах сторонних наблюдателей. Тогда я ничего не замечал, но все наши знакомые говорили, что это было очевидно.
Как-то я допустил бестактность и в компании намекнул, что дочь Маракина пришла ко мне с подругой, склонной к экспериментам. Признаться, и она сама была склонна экспериментировать — кажется, она только что узнала, что больна, и хотела взять от жизни всё. Мы тогда были молоды и прожорливы — все без исключения, и желание взять у жизни всё не вызывало в нас удивления. Так вот, я намекнул на эту историю, и Атос вышел из комнаты. Я принял это как естественный жест — он и правда, избегал всякой пошлятины, но Миледи потом мне рассказала, что он вышел вон с перекошенным лицом. Она сидела под правильным углом, в хорошей для наблюдения точке — не то что я, самовлюблённый болван.
И вот если бы я произнёс эти слова об отбитой добыче… Но я их не произнёс, и Атос продолжил:
— Не говори, Серёжа, пустяков. Ненавидеть и презирать вирус — глупо, а значит, любить всякого встречного и поперечного без различия — это, выходит, не глупо.
Я ведь считаю нашего Мушкетона не подонком, а просто человеческим материалом, да. Но я не использую его в качестве отмычки, я плачу ему неплохую зарплату, вытаскиваю его из неприятностей, но зачем мне его уважать-то?
Ну, а ты за что-то его любишь, рефлексируешь. Это тебя в Америке научили? Ну и женись на нём!
— Ты сердишься… — лениво сказал я. — Ты сердишься — значит, не прав.
Но Атос горячился так, что я даже удивился.
— О людях судят по их поступкам, — продолжал он. — Теперь судим-обсудим нашего Олежку: деятельность господина Мушкетина
Что он сделал за те годы, которые ты его не видел? Будем считать по пальцам. Во-первых, он проел свою квартиру. Это я с битвами, потом и кровью заработал на своё жильё, а он просрал свою профессорскую квартиру на Ломоносовском проспекте, а ведь все мы туда ходили и представляли, какова эта родовая ценность. Во-вторых, он научил местных сталкеров ловить ртом чипсы, а этот спорт был тут доселе неизвестен. Они теперь устраивают тут какие-то чемпионаты по этому умению, не поверишь. Я специально узнавал — сталкеры набрались этого от него, а не из иностранных фильмов.
В-третьих, он привёз откуда-то или скачал программу «Милашка» и сталкеры теперь дрочат не просто на порнофильмы, а специальным интерактивным способом, при помощи искусственной вагины. Это, конечно, достижение — я помню ещё, как они ездили за шлюхами и даже возили их сюда. В этом смысле можно назвать его поборником гигиены.
В-четвертых…
Тут он замялся, и я понял, что четвёртое он ещё не придумал.
— Я понял его давно, в первый же месяц нашего знакомства, — продолжал Атос. — Мы в одно время поступили. КСП, романтика, туризм-гитары… Такие люди, как он, очень любят дружбу, сближение, солидарность и тому подобное, потому что им всегда нужна компания для пения, выпивки в закуски; к тому же они болтливы и им нужны слушатели. Тогда мы подружились, то есть он шлялся ко мне каждый день, мешал мне работать и откровенничал насчет баб. Мне, конечно, было интересно узнать, как живут профессорские дети, как вообще живёт вся эта среда, пока я не понял, что — никак. Никак она не живёт.
На первых же порах он поразил меня своим необыкновенным враньём, от которого меня просто тошнило. В качестве друга я его ругал, упрекал, зачем он много пьет, зачем всё норовит растратить и залезает в долги, зачем ничего не делает, не учится дальше, не читает — и в ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал и говорил: «Я неудачник, лишний человек!», «Базаров-Базаров!», «Мы, противники режима, должны отстоять свободную мысль!» или: «Что вы хотите, батенька, от нас, выросших при Советской власти, мы вырождаемся…» Или начинал нести длинную галиматью с цитатами из Стругацких, какой-то детской фантастики, Окуджавы и этого, чёрт… как его, не помню… Хотя хорошо, что не помню, не нужно мне это помнить. «Барды — это наши отцы по плоти и духу».
То есть я должен думать, что он не тренируется к выходам, не учит матчасть, не занимается собственной выносливостью, наконец, оттого, что барды и Окуджава с его дурацким Кимом ему велели потихоньку спиваться? Причина крайней распущенности и безобразия, видите ли, лежит не в нем самом, а где-то в Банаховом пространстве, в гитарном перезвоне она лежит. И притом — ловкая штука! — распутен, лжив и гадок не он один, а мы… «мы люди восьмидесятых годов, ветер перемен»… Он бы ещё мне «Скорпионе» тут пропел.
Одним словом, мы должны понять, что такой великий человек, как Олежек, и в падении своем велик; что его распутство, необразованность и нечистоплотность составляют явление естественно-историческое, освящённое необходимостью, что причины тут мировые, вытекающие из теории суперструн и что перед ним надо возжечь фимиам, поставить памятник, потому что он — роковая жертва времени, веяний, наследственности и прочее. И все сталкеры, а также несколько пришлых журналисток, слушая его, охали и ахали, а я никак не мог понять, с кем я имею дело: с циником или с однокурсником, что спекулирует своим пьянством? Такие ребята, как он, с виду интеллигентные, немножко воспитанные и говорящие много и всё о собственном благородстве, умеют прикидываться необыкновенно сложными натурами.