Группа Тревиля
Шрифт:
— Стой! — серьёзно сказал я. — Мне это уже неприятно. Это на меня похоже…
— Не перебивай, Сергей Иваныч, — холодно и жёстко сказал Атос, и я почувствовал себя на производственном совещании. — Я сейчас кончу. Наш Мушкет — довольно несложный организм. Вот его нравственный остов: утром пиво на поправку, болтовня по Интернету, потом до обеда долгий завтрак в «Пилове», курение и прогулка, разговоры, в два часа обед и бухло, в пять часов опять разговоры и бухло, затем опять бухло и просмотр международной сети Интернет в поисках голых баб и разговоров с бабами настоящими, но одетыми. С ними он общается, потому
Существование его заключено в эту чудесную оболочку, как яйцо в скорлупу. Идёт ли он в маршрут, сидит ли, сердится, пишет, радуется — все сводится к вину, картам, туфлям и электронной женщине. Женщина у него всегда роковая — из-за такой он бросил первую семью, из-за другой такой он продал московскую квартиру, из-за третьей такой он очутился здесь.
У таких людей в мозгу есть особая опухоль вроде саркомы, которая сдавила там что-то и управляет всей психикой. Вот ты посмотри на Олежку, когда он сидит в «Пилове». Как, о чём бы ни заговорили, так он свернёт на баб. Потому что про баб ему понятней и проще.
«Опухоль… Нарост в голове, — подумал я. — Нарост… Знал бы Атос, какой у меня нарост, что там у меня. Ты бы про нашего Олежку забыл бы, как про мелкую деталь.
Ты бы, дорогой друг, вообще про всё забыл».
Я вернулся домой и лёг спать.
— Я так и не смог понять, почему при вычислении дисперсии положено делить на n-1, — скорбно сказали за стеной.
Я восхитился.
Нет, всё же мне до конца не понять настоящих учёных — раньше их заботила выборная система страны, а теперь вот — вычисление дисперсии посреди всех их неприятностей.
От нечего делать я пошёл в «Пилов» и стал слушать, как треплются наши прикормленные сталкеры.
За столом сидела известная мне троица — Мушкет, Селифанов и Петрушин. Причём Петрушина пробило на воспоминания о былом.
А былое у него было известно какое-то время, когда они с Селифановым мыкались бойцами по разным полу-или просто преступным группировкам.
Сейчас они уже пили виски, а не ханку, [26] но любили представить «былое» в каком-то былинном эпическом свете. Вот и сейчас он снова парил присутствующим — не Мушкету с Селифановым, а ещё двум неизвестным мне слушателям очередную, давно всем известную историю.
26
Ханка — самодельная водка или самогон, как правило, не слишком хорошего качества.
— Ей-богу, уже надоело рассказывать! — кривлялся он. — Да что вы думаете? Да уже скучно: рассказывай да и рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я расскажу, только, гадом буду, в последний раз. Да, вот вы говорили, что человек может выйти из поединка с монстром победителем. Так-то оно так — может, с кем раз и произошло, но, по сути, из поединка с Зоной никто победителем выйти не может.
Оно конечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на свете всякие случаи… Захочет обморочить Зона, то обморочит; обморочит — туши свет, сливай воду!
Неча ржать,
Так вот я тогда был у Исая Митрича в бригаде. Время было лихое, ёрш твою двадцать — по-моему, я да Петрушин с тех пор и остались, да и то потому, что обоих из нас ранили лихие конкуренты Исая Митрича, а мы и лечились, пока все деньги не кончились.
Тем и спаслись.
Исай Митрич еще в начале весны повез в Крым на продажу пустышки. Но это только так называлось — контейнеры с пустышками клались в чьи-то яхты, что приходили с туристическими визитами. Потом ветер наполнял белые паруса и яхты исчезали, а нули на счетах Исая Митрича прибавлялись. И если бы не был Исай Митрич таким дураковатым бандюганом, то жив был бы и поныне, и мы бы под его крылом жили не в пример лучше.
Не помню только, два или три грузовика отправил он в южные края, но пустышки точно были тогда в цене.
На хозяйстве у него был тогда такой очкастый дылда со шрамом.
Его, кстати, все боялись больше самого Исая Митрича — тот проспится и всё забудет, а вот очкастый не пил и всё всегда помнил.
Нас, пока Исай Митрич в «Ореанде» не прокутит деньги за пустышки, взяли охранять артефакты, уже доставленные с Зоны. Бывало, что и к рукам прилипнет: столько «колобков», «пуха», «японских свечей», «говорящего чеснока», «умножителей теней» было не просто неучтённым свалено в задних комнатах офиса Исая Митрича, а даже не пересчитано.
Ну и грех было не воспользоваться. С волками жить, по-волчьи выть, как сказала одна овца. Ну, оно притом же и прибыльно. Перекупщики толкутся по дороге, всякому хочется подешевле что-то получить.
Очкастый это всё видел, как ему не видеть. Это мы думали, что на него помрачение нашло, глаза ему отвели. Ведь он, поди, и сам торговал, только по-крупному. А нас, значит, держал на всякий случай, чтобы если что — на таких лохов, как мы, всё и свалить.
Ну а народ разный: серьёзные люди больше молчуны, а вот мелкий перекупщик всегда строит из себя бывалого: пойдет рассказывать — только уши развешивай!
Я-то что, а Очкастому, что заместил Исая Митрича, это все равно что голодному украинскому солдату — галушки. Это всё от гордости — когда шестёрка заместо хозяина встала. Иной раз, бывало, случится у Петруши встреча со старыми знакомыми, так его из бара не вытащишь. (При Исае Митриче никто бы с разговорами не лез, долго б никто не рассиживался. Он пострелять очень любил, Исай Митрич.)
Ну а тут — дым коромыслом, радость алкоголическая, враньё космическое, а потом стрельбы по пивным банкам с хвастовством своим боевым железом.
Ведь чем отличаются мальчики от мужчин? Правильно — ценами на игрушки.
Однажды солнце стало уже садиться, время запираться да глазеть на мир через оптику охранных видеокамер. Очкастый тогда ходил по складу и снимал с контейнеров крышки, проверяя содержимое.
— Гляди, Петруша, — говорю я братку, — вон гости едут!
— Где гости? — услышал меня Очкастый и стал пялиться в монитор слежения.
И точно: по дороге тянулся левый «КАМАЗ». За рулём сидел вислоусый самостийник, издалека было видно — в авторитете.