Группа

Галин Александр Михайлович

Катя. И дальше что?

Клава. А тут что? Ну пошумят, поорут — утихнут. Что у них здесь, круглый год карнавал?

Катя. Клава, ты задай себе хоть раз вопрос: для чего тебя мама родила? Ты, Клава, рабочая лошадь! На тебе едут, а ты все делаешь вид, что тебе самой приятно!

Клава. Ну хорошо, пусть я лошадь, как ты говоришь, а ты тогда кто?

Катя. Я поехала в Таллинн. И меня вывез финик за семь кусков, которые мне дала мама и сказала: дочка, уезжай. Член партии, мама пошла из-за этого на крест! Она умерла счастливой.

Она знала, как я здесь живу, — получала фотографии мои из Парижа… дочка на Гавайях, дочка в Токио. Я свалила, потому что у меня тонкая шея, понимаешь? Мне не очень хотелось, чтобы на мне ехали. Мы закончили пединститут с Ленкой, в Белгород поехали из Харькова. Мы специально пошли на иняз, потому что мы знали: надо канать или вешаться. Или за колготки надо было фарце прыщавой подставлять передок. Но это еще можно было перетерпеть. Но когда мне в районной больнице первый аборт делали в семнадцать годков, специально, знаешь, чтобы побольнее!

Клава. Рожать надо было.

Катя. А за что же ребеночка-то наказывать? Своего, родного — да в такую помойку! Нет, я его здесь родила.

Клава. Кого? Ну кого ж ты родила? Немца, француза?

Катя. Дурра, я русскую родила! Она княжна — моя Сашенька, княжна-а! Я потому нищая, без дома, без угла, потому что я ребенка решила от русского родить. Меня тут все презирают, мои подруги, потому что родить от эмигранта, от нашего, это здесь последний моветон. А сами, Лен, слышь, втихаря от своих бегают по евреям, по эмигрантам. Ленка, здесь все те же дела, здесь все те же дела!

Лена. А в Бейруте другие! Там не Париж, конечно, но все с мужьями развелись. Я не знаю таких, чтобы прижились — ну просто ни одной!

Катя. И я сейчас объясню, почему: нас вывезли, Лен, по дешевке! Они хитрее нас, Лен. К деньгам они нас не допускают. Знаешь, Клав, на побрякушки, на шмутки они выдают. Но в бизнес — ни ногой. И когда крисмас ихний, они, Лен, едут к отцу там ил к матери, тебя ведь они не берут. Ты идешь заливать с подругами, понимаешь? В семью тебя не пускают, ни за что и никогда!

Клава. А за что же вас пускать-то? Вас стыдятся, может быть, даже показывать.

Катя. Показывать они нас любят, Клава. Ты понимаешь Ленка, гнев народный все не остывает. Вот мы с тобой уже здесь, вдали от ихней гнилой картошки, сало нерусское едим, а они меня ненавидят. Знаешь за что? Я — свободный человек, понимаешь?

Клава. Свободные — монахи в монастырях! Вот я — свободна!

Катя. Я могу тебе повторить: есть у тебя десять кусков — езжай в Москву, становись в очередь, и тебя вывезут. Торопись — цены растут. В основном тут лучшие, умнейшие девки советские — цвет! Лен, согласись: русский корпус за границей — все-таки он чего-то стоит. Ведь не учетную же карточку хазбенту показываешь, понимаешь, а фасад. Должна тебе сказать, Клава, сейчас в Шереметьево в основном дочери рабочих и крестьян толпятся. А в наше время: филфак, два языка — как минимум.

Лена. У меня мать одна с тремя братьями — все старше меня. Я их уже всех который год кормлю.

Катя. Да ладно! Что их кормить-то? Купишь там связку часов, какую-нибудь муру с развала привезешь —

бросаются толпой, лишь бы Вовца отоварить. Ну чего ты головой качаешь, Клав? Плохие, думаешь, у нее братья, да?

Лена. Двое — механики, один — таксист. Всем везу контейнерами, одеваю невесток. Попробуй им скажи: вернуться хочу — не переживут горя, назад вытолкают. У матери уже какой-то подполковник появился отставной. Знает: дочь за границей, глядишь, и ему отломится. Мать просит, знаешь, то бритву ему привезти…

Катя. Да вокруг каждой из нас кормятся — вокруг каждой.

Лена. Да мы посланцы страны!

Катя. Вот это правильно ты сказала: мы, понимаешь, мы, а не они.

Клава. Завяли уши, стали опадать.

Катя. Нет, Лен, эту мысль я поддерживаю. Мы! Ты в точку попала. Какая польза державе от тебя здесь, Клава? Ну урвешь ты на свои крохи, которые тебе дали, какую-нибудь радость. Ну ведь ничего ж ты стоящего в страну ж не привезешь. А мы от своих инородцев заныкаем и, глядишь, державе поможем. Ведь знаешь, сколько мы навезли-то уже в страну.

Лена. Ты, Клава, из очень темного царства приехала, осознай это.

Клава. А ты здесь — луч света оказалась!

Катя. Да, она прожектор! Ей весь мир открыт. Тебе паспорт-то вернули двадцать лет назад!

Клава. Смейтесь-смейтесь над нашей землей! Мы все преодолеем. Вы будете злобно скрипеть зубами, когда это увидите!

Катя. Да мы помрем до этого сто тысяч раз!

Лена. Нас привезут назад как героев, в цинковых гробах.

Клава. Жди! На постамент тебя поставят между Мининым и Пожарским!

Катя (хохочет). Да если ее и поставят, то не с ними, Клавка! Она станет рядом с каким-нибудь Ришелье.

Клава. Вот и стой, стой с Ришелье.

Катя. А нормально, Лен, да? Возле Дюка — причем не одесская, а из Донецка откуда-нибудь, со станции Лозовая, такая рванина.

Лена. Да не вывез бы ее Дюк. Француз не вывез бы никогда!

Катя. Я считаю, Лен, что в России вообще с французами перебор вышел. Сплошной Барклай де Толли, куда ни ткнись.

Лена. А немцы что? Они ж до царских кровей добирались. Какую-нибудь великую княжну отдать за немца — это не зазорно было, им прощалось. А дочь служащего они простить не могут.

Катя. Что писали классики? Вот они висят перед глазами, Клав? Призрак рыщет по Европе. Вот вы здесь и рыщете, Клавка, по развалам. Они же всю картину эту предрекали.

Лена. Он не рыщет, он там бродит.

Катя. Бродим мы здесь, потому что мы тоже, тоже призрак здесь, Ленка. Мы никому не нужны. У нас нигде нет дома теперь, ни здесь, ни там, — и не будет никогда.

Лена. Нет, Катерина, я к призраку отношения не имею.

Катя. Имеешь, Ленка, и я имею, и всем здесь этот призрак в кошмарах снится. Мне рассказывали, Ленка, всем снится здесь один и тот же сон.

Лена. Не надо. Видишь вон, гусиная кожа сразу пошла.