Грустная дама червей
Шрифт:
Почему-то она сразу ужасно испугалась, хотя это могла быть его сестра, родственница, на худой конец, просто знакомая семьи, пришедшая помочь. Дрожащим голосом Карина позвала его к телефону. Он долго не подходил, неприлично долго для междугородного звонка. А когда подошел наконец, Карина не узнала его, настолько голос Степана был чужой и отдаленный. Нужные слова никак не хотели выходить у нее изо рта, словно прилипли, застряли там. Вместо них она бормотала какие-то бессвязные, пустые, ничего не значащие фразы.
Степан сказал, что отцу дают новое лекарство,
Ревела она всю ночь и весь следующий день. Ребенка решила не оставлять.
С матерью они потом помирились. вместе поплакали над Карининой несчастной судьбой. О том, что была в положении. Карина ей так и не сказала. Все сделала втайне от нее под видом поездки в Петербург.
Степан так и не позвонил ни разу. Карина тоже больше ему не звонила. Продолжала жить как во сне, ходить в консерваторию, в магазин, убираться в квартире, с кем-то встречаться, о чем-то разговаривать. А в самой глубине сознания теплилась надежда. что вот он приедет, поднимется по восьмидесяти пяти ступенькам на их пятый этаж, обнимет ее своими ручищами — и не станет этих мрачных дней и ночей, недель и месяцев, словно и не бывало.
Он вернулся через три гада. Когда Карина окончила учебу; стала молодым специалистом и получила свой класс в музыкальной шкале. Когда утекло столько воды, и больше половины этой воды были слезы. Когда трижды оделись в листву могучие ветвистые тополя в московском дворике и трижды отцвела бордовая мальва под окнами первого этажа.
Он даже не позвонил. Просто приехал, просто поднялся по лестнице, нажал кнопку у двери.
Карина была дома. Она открыла ему и даже не удивилась. Она привыкла ничему не удивляться. Она только заметила, что с ним нет желтого кожаного чемодана, того чемодана, который складывала Карина ему накануне отъезда и куда не упала ни одна ее слезинка.
А должна была! Весь он был должен наполниться ее слезами, размыться, лопнуть под их давлением, разлететься на меткие куски, на ремешки и кармашки, и уплыть далеко-далеко.
Молча сидели они на кухне, пили чай, изредка нарушая тишину вежливыми и ненужными словами. Он, она и постаревшая, уже безнадежно больная мама, у которой не было больше сил ненавидеть его за то, что он разбил жизнь дочери.
Карина глядела в любимое лицо, с трудом узнавая неуловимо изменившиеся черты, потускневшие глаза, вокруг которых появились первые, еле заметные морщинки, потемневшие волосы, незнакомую складку, залегшую у губ.
Наконец он встал, обнял Карину, прямо на кухне при матери. И три года разлуки, одиночество, горькая обида, нерожденный ребенок — все это будто растворилось,
Ночью все произошло как-то быстро. Грубовато и жадно Степан вдруг приник к ней — не так, как раньше. Не было чего-то привычного Карине, такого желанного, такого долгожданного. А чего именно, она не поняла.
Долго потом они лежали в темноте без сна, молчали, и Карина почему-то не могла думать ни о чем, кроме этого дурацкого желтого чемодана, словно он являлся частью Степана, и без него тот не мог быть самим собой. Она уже точно знала, что он сейчас скажет.
Он повернулся, приподнялся на руке над подушкой и бросил коротко:
— Я должен уйти. Прости. Так получилось.
— Когда? — спросила Карина, хотя это волновало ее меньше всего. Если уходить, какая разница — завтра, через месяц, через год. Главное — уходить, главное — навсегда.
— Завтра, — ответил Степан и еще раз добавил — Прости.
Карина ничего не сказала. Утром он ушел.
Вскоре позвонила общая знакомая, та самая, что привела его в первый раз, и рассказала, что из Омска Степан привез беременную жену. Что они продали квартиру умершего отца, добавили денег и купили в Москве крошечную комнату в коммуналке. Что он устроился в хорошую фирму и будет копить на квартиру. Что ребенок должен родиться через два месяца.
Карина слушала, кивала трубке головой, и вспоминалось ей, как первый раз раскинула она карты на Степана и как в ногах у него оказалась червонная дама. Грустная русоволосая дама червей, с поникшей чайной розой в руке. Она, Карина.
…Снизу послышалось оглушительное жужжание дрели. На четвертом этаже уже три месяца шел грандиозный ремонт, от звуков которого сотрясался весь подъезд.
Карина вздрогнула и открыла глаза. Кажется, она задремала. Или нет, просто давно, вот уже семь лет, грезит наяву, каждую свободную минуту погружаясь мыслями в далекие воспоминания и несбыточные мечты.
Карина быстрым, вороватым движением перевернула страничку альбома.
Сколько раз давала себе клятву выбросить эту фотографию, да гак и не хватило духу. Красуется она здесь, большая, цветная, глянцевая, словно привет из прошлой Карининой жизни. Словно напоминание о том сказочном дне, когда, гуляя по Арбату, тогда еще Калининскому, они со Степаном забрели в фотосалон.
Заглянули смеха ради, но пожилой усатый фотограф оказался мужиком прилипчивым и красноречивым и уломал их слезать карточки.
Сначала он долго усаживал Карину в низенькое, резное креслице, учил, как держать руки, — одну на коленях, другую на подлокотнике, лично пристроил в ее пальцах бумажную маргаритку. Затем заставил Степана встать у Карины за спиной, обнять ее за плечи, наклониться так. что виски их слегка соприкасались.
Мелькнула вспышка, затем другая. Степан достал бумажник, сунул старику две помятые десятирублевки — сумму баснословную потом временам. Тот в ответ протянул Карине корешок от квитанции.