Грустничное варенье
Шрифт:
— Все изменилось до неузнаваемости, — проговорила она, продолжая обращаться к сестре. — Даже то, что ты старшая, уже неправда. Я старше тебя на три с половиной месяца, и мне скоро тридцать. Не нам, Лиля, а мне — потому что тебе всегда будет двадцать девять. А ты можешь больше не бояться времени, возраста. Ты уже остановила время. Этот страх сделать все неправильно… Это осознание, что все уже не понарошку, а всерьез, что все экзамены давно сданы, оценки получены, и главная задача теперь просто жить. Что ничего не отменить и не переиграть — но можно много чего успеть. Я успею, Ли,
Лара стиснула зубы так, что заныла челюсть.
— И весь ужас в том, что ты умерла, и вместе с тобой исчез весь твой мир. А я так ничего о нем и не узнала! Твои мысли, страхи. Ты так сильно боялась… Все эти подробности, все, что ты скрывала от меня. От меня! Теперь я вообще сомневаюсь в том, что могла его когда-то узнать… Я могу сейчас кричать, что, если бы ты была со мной, мы бы с тобой говорили и говорили без конца, чтобы узнать друг друга. Но это все неправда, все ложь. Потому что, сколько бы времени мы ни провели вместе, мы бы так и были… ты и я. Отдельно. Так страшно это говорить… ты же понимаешь меня, правда?
Над озером сквозь ее слезы дрогнул закат. Ветер свистел в ушах, ничего не отвечая. Лара со злостью вытерла глаза ладонью:
— Ведь это я, я всегда видела, что чувствуют другие! Я! Это всегда было только моим. Ты знала, что я так вижу, но никогда не видела мир моими глазами. А я не видела твоими. Так страшно… Я ведь будто даже не знакома с тобой! Помнишь маму? Я совсем ее не помню, только ощущения. Смутные, как во сне. Мы не были с ней знакомы, кажется, да? Она вот тоже ушла однажды. И не вернулась. И ты не вернешься. Никто не возвращается.
Ее трясло, зубы стучали, и никак не получалось вздохнуть, выходила только череда судорожных стиснутых всхлипов. Собрав все свои силы, Лара открыла урну.
— Я очень тебя люблю, Ли… Мне нужно это сказать. Ты самое дорогое, что у меня… было. Теперь тебя нет. А я остаюсь. Прости, что я остаюсь. И за все остальное тоже.
Одним движением она опрокинула урну. Порыв ветра подхватил бело-серый пепел — и его не стало.
Лара встала на ноги, рассеянно оглядывая внезапно ставшие бесполезными рюкзачок и урну и не зная, куда деть их. Они были как скинутые оболочки, опустевший кокон легкокрылой бабочки.
Продолжая серьезно, даже слишком серьезно раздумывать над этим вопросом, она шагнула в сторону тропы, не глядя. В голове гулко стукнуло, перед глазами покачнулось, поплыло и перекосилось на один бок. И, оступившись, Лара стала падать.
Это происходило, конечно, почти мгновенно, но ей казалось, время растянулось, провисло гамаком. Вот ее глаза оказываются на уровне той площадки, где только что стояли ступни, вот уже ниже, и она хватается руками за острые пыльные камни. Камни выворачиваются с корнем, как зубы. «Корни, бывают ли у камней корни?» — всерьез размышляет Лара. Крошево, крупные осколки и почти пыль, летящая в глаза, все падает вместе с ней, почему-то беззвучно, в пустынной тишине. И руки, действуя без приказа, продолжают попытки уцепиться, ухватиться, замедлить падение. Лара как будто ползет вниз, на животе, суча
Ей все-таки удалось ухватиться за уступ, и, пошарив ногами, она нашла, куда встать самыми носочками. Она не знала, что там, ниже, сколько метров пустоты может поймать ее, если она ослабит хватку. Лара прильнула к скале, вросла в нее, не смея шелохнуться.
«Неужели вот так? Так все и кончится?» — эта мысль устроилась в ее черепе, змеей свившись в кольцо с хвостом во рту. Змеиная кожа была холодна и поблескивала сталью.
И тогда Лара выдохнула свою единственную причину:
— Егор…
Кажется, это был крик. Или она кричала, пока падала — но лицо Егора тут же возникло за выступом, прямо над ее головой. К ней тянулась его рука.
— Лара. Держись. Хватайся за руку.
Не вопль, а — приказ.
— Да.
Несмотря на ответ, она почему-то не могла заставить себя отпустить скалу.
— Лара, сейчас ты отпустишь камень и правой рукой схватишься за мою руку. На счет «три», хорошо? Раз, два, три.
Ее тело в эту секунду, кажется, стало принадлежать Егору. По крайней мере, его оно послушалось, и на счет «три» правая рука Лары действительно разжала пальцы и ухватилась за его протянутую руку.
— Держу!
Лара почувствовала, как нечеловеческое притяжение, сильнее земной гравитации, тянет ее вверх.
Егор втащил ее на тропу, и они повалились в серо-желтую пыль. Он, тут же встав на колени и нависнув над Ларой, стал ее ощупывать и спрашивал, кажется, где больно. Она отвечала, сама себя не слыша, и только видела дырки на коленях и лохмотья, в которые превратилась ее футболка на животе и правом боку. Рваная ткань быстро пропитывалась кровью. Тогда Егор подхватил ее на руки и понес.
Когда ватная тишина схлынула, все стало как-то слишком громко — биение арефьевского сердца прямо над ухом, крики птиц. Потом накатились ощущения: тепло широкой груди, запах пота, кровяная влага под грудью и боль. Как по отмашке, начало болеть везде. И застучали зубы.
Они добрались до турбазы довольно быстро, хотя в лесу уже сгустилась тьма. Часть пути Лара преодолела сама, давая своему спасителю передышку. Кровь еще сочилась, сворачивалась, но не засыхала. В домике Егор уложил Лару на кровать и вышел, а вернулся с бутылкой водки и аптечкой из машины.
Полстакана водки, жидкость, хлынувшая по пищеводу, как огонь по бикфордову шнуру. Егор стащил с Лары футболку и джинсы, и она оказалась в одних только трусиках быстрее, чем осознала это. Но на смущение не осталось сил. Кусками ваты, смоченными в водке так, что с них капало, Егор смывал пыль, грязь и схватывающуюся кровь. От груди до выступа тазовой кости весь бок Лары был располосован, будто его стесали наждаком, с глубокой бороздой посередине, оставленной каким-то каменным выступом. Ладони, локти, колени — всех ссадин касались белые куски ваты, быстро становясь грязно-коричневыми. Лара шипела, едва сдерживаясь от вскриков, и, чтобы не так сильно щипало, Егор прерывисто дул на каждую ссадину. Ледяная водка в ранах будто вскипала.