Грустный шут
Шрифт:
— Отпустите его! Бить буду!
— Что, — рассмеялся Барма, — и тебя разобрало?
— Что ж будет-то, а? — потирая разгоревшиеся щеки, говорила Дарья Борисовна. — Что будет теперь, Тима?
Не за себя — за Барму и отца испугалась. Сейчас им не только в столице, во всей России места не сыщется.
— Уходить надо. Этих оставим, — отрывисто бросил Барма, все уже про себя решив. — Я бы на твоем месте взял с собой, что подороже.
Дарья Борисовна ткнулась влево, вправо, убежала в дальний угол комнаты
— Вот безголовая, — пытаясь отнять у княжны крохотного костяного зайчонка, с ласковой укоризной молвил он. — Брось! Нам не до игрушек.
— Не дам! Не дам! — вскричала княжна и, спрятав зайчонка на груди, поманила Барму за собой. Скрывшись в опочивальне, прильнула к парню, и оба забылись. Долго ждали их Митя, Пинелли и Кирша. Светлейший пришел в себя, грозно повел вокруг обсиненными глазами.
— Вы скоро? — набравшись смелости, постучался в опочивальню Митя.
— Весь свет затмила, — шепнул Барма, обнимая напоследок княжну.
— И ты, и ты… — не выпуская его из объятий, говорила Дарья Борисовна.
— Осудят: с простолюдином связалась.
— Плюю на их суд! — гордо вскинула княжна голову. Вытряхнув драгоценности из ларчика, отдала Барме. — Не поминай лихом, Александр Данилыч, — церемонно поклонилась Меншикову, — и прости, что неласково обошлись.
— К Дуне, — сказал Барма, отвязывая вожжи. — Потом к Верке.
Добры соловые у светлейшего! Летят, как ласточки! Знай только вожжи натягивай.
— Коней-то после куда? — спросил Кирша, в душе надеясь, что хоть одна из этих холеных лошадей достанется ему.
— Считай, опять тебе повезло, — усмехнулся Барма, угадывая его мысли. — Смотри, не теряй боле!
— Теперь уж не потеряю! Ой-я! — счастливо вскричал ямщик.
Верку искали по многим кабакам — не нашли.
— Верно, сгинула, — жалея девку, вздохнул Барма. — Обошла ее судьба.
А Дуня упрямилась: «Поезжайте, — сказала. — Я Бориса Петровича ждать стану».
Барма сердился, еще больше морща и без того изрубленный складками лоб. Митя помалкивал, вздыхал. Дарья Борисовна торопила.
— Ехать надо, пока Меншиков не хватился.
Так вышло, что время и случай свели и породнили всех этих очень разных людей. И враг бывший, князь Юшков, стал вдруг предметом общей заботы. Он же был и причиною недовольства Бармы. Дарья Борисовна доказывала княгине, что оставаться здесь опасно и бессмысленно, но в душе одобряла решение Дуняши, восхищалась ее спокойным бесстрашием.
— Мне без Бориса Петровича неможно. Муж он мне, — на все их доводы отвечала Дуняша.
— Вызволим его после, ежели жив, — пообещал Барма, но Дуня только головой покачала. — Что ж, прости, Дунюшка, и — прощай, — печально вздохнул он. Сердце сжалось: «Опять беда над нами нависла. Что за поветрие? Опять беда».
— Прощайте. — Дуня обняла
Та вспыхнула и благодарно поклонилась ей до земли.
— Я с княгиней останусь, — решил Пинелли и, как ни уговаривали его, отвечал лишь одно: — Это решено, остаюсь.
— Прощай и ты, Леня, — развел руками Барма. — Храни сестрицу. Тебя ж храни бог.
Они уехали. Пинелли, почитав княгине Петраркины сонеты, отправился выяснять судьбу Бориса Петровича. Мимо него в полицейском возке пролетел освободившийся от пут Меншиков.
Итальянец кинулся обратно, но запоздал.
Ворвавшись к Юшковым, светлейший пробежал по всем хоромам. Дуню отыскал в тереме. Глядела в окно, думала о братьях. Обернувшись, улыбнулась спокойно, приветливо сказав:
— Добро пожаловать, Александр Данилыч. Хоть и без хозяина — задержался где-то, а приму тебя с почетом.
— Где братья твои? — грубо спросил князь, облизывая кровоточащую губу.
— Братьев давно не видала. Не ладят они с Борисом Петровичем.
— Вре-ешь! — Меншиков больно схватил ее за руки, но, словно бы устыдившись этого жеста, хватку ослабил: в него смотрели огромные, вобравшие в себя чуть ли не все небо глаза. — Врешь, — повторил тише.
— Гоже ли князю так вести себя? Князю светлейшему, — прожурчала Дуняша. В лице побледневшем, в тихом, спокойном голосе столько силы и столько достоинства, что Александр Данилович, привыкший к почтению и подобострастию, смутился, выпустил ее тонкие, почти детские руки. «Афродита… живет со старым сатиром», — мелькнула завистливая мысль. Ее тут же настигла другая: «Молода, не балована, возьму в полюбовницы».
— Как звать тебя? — спросил, приосанясь.
— Авдотья. Авдотья Ивановна.
— Дуня, Дуняша, — подхватил князь, улыбаясь страшным, разбитым лицом. — Не для этого дома ты создана. Дворец высокий построю! Жемчугами осыплю. Птиц райских насажу в клетки. Люби меня!
— Я жена мужняя, — сказала княгиня, разминая посиневшие, слабые пальчики. Удивилась: человек, призванный вершить законы России, сам творит беззаконие. Отчего он, словно басурман, ворвался в дом чужого человека, предлагает что-то непотребное? Стало быть, ни бог над ним не властен, ни царица. Суд человеческий презрел.
— Была мужняя, теперь свободна, — усмехнулся князь уголком рта и провел перед глазами ладошкой: не снится ль ему это тихое, синеокое чудо? Не напустил ли кто дурману? — Свободна и… моя, — прохрипел он, оглядываясь на офицеров. Те поняли все, неслышно скрылись за дверью.
— Что говоришь, князь? Я мужу верна.
— Он стар и… мертв. Сдох он, сдох твой муж!
— Ты убил его? За что? Он служил тебе верно!
— Кабы верно — жил бы! За измену и поплатился. Он и тебе изменял! Всех полюбовниц его знаю.