Грустный шут
Шрифт:
— Святой человек, — стараясь развеять горе его, засмеялся Барма и снова подал хозяину бочонок, — прими крови Христовой.
Тот вскинул бочонок и огромными глотками принялся глотать.
— В цепи-то кто тебя заковал?
— Братья… Сами куда-то в леса утекли. Я пьян был, остался.
— Как же они бросили одного? Братья своих не бросают.
— Солдаты нагрянули. Клад искали, который разбойником спрятан.
— Нашли?!
— Дак его братья давно сыскали. С им и утекли. Меня здесь грехи отмаливать оставили.
— От души молишься, — расхохотался Барма, проникаясь к отшельнику все большим расположением. «Весел человек русский. Вот и в цепях не унывает. Да сколько плакать-то можно? Пора и посмеяться. Я вот смеюсь, хоть душа иной раз плачет». — А споришь с кем?
— С
«Клад-то наш улыбнулся!» — без особого сожаления подумал Барма. Он и верил в тот клад не слишком. Человек — вот клад. Человек все может. Заставь его только мозгами раскинуть. Ведь вот сидит в пещере темной этот чудак — бочки делает, дуги узорами украшает… Мне ли отчаиваться, когда есть Митя, Даша, Гонька, Кирша? И этого с собою возьму. Человек он веселый.
— А ты, случаем, не тот, который с хвостом, с копытами? — опорожнив почти полбочонка, запоздало испугался отшельник. — Винишка не было и вдруг потекло.
— Загустело, потому и не текло.
— В бога веруешь? — не отступал отшельник, украдкой обмахнув лоб.
— У меня свой бог, то сразу не поймешь. Но ежели страх берет — могу перекреститься. — Теперь и Барма осенил себя крестом в угоду отшельнику. — Отмачивай душу-то! Я той порою раскую цепи.
— На мне епитимья. Пока идол не скажет, что я лучший бондарь, воли мне не видать. Худым бондарем быть не желаю. Первым был, первым и останусь.
— Мастерство не от безделья приходит, от труда. На пустые споры тратишься.
— Все одно не уйду, пока черт не отпустит, — с мрачным упрямством заявил бондарь, отставив в сторону пустой бочонок.
— Ну так спроси его снова, кто лучший бондарь: ты или он? — посоветовал Барма, умышленно изменив порядок слов.
Отшельник послушался:
— Эй, кто лучший бондарь: я или ты?
— Ты-ы, — нехотя уступило чудовище.
— Я! Я! Я! — завопил отшельник, взмахнул руками — цепи спали.
— Вот чудо-то! — изумился Барма, поднимая цепь. Она была распилена. — Чудо-то рукотворное!
— Давно уж перетер их о камень. Гласа идолова ждал. Дождался, слава Христу.
— Молитвы помнишь какие, человек божий?
— Была охота! У меня свои молитвы.
— Думал, обвенчать меня сможешь. Невеста томится.
— Это по силам. — Человек снял с полки другой бочонок и, заявив, что вино святое, предложил глотнуть. — Сил прибавляет.
— А я не ослаб.
Барма позвал своих спутников в пещеру, и обряд венчания был закончен в два мига.
— Ну вот, любитеся, плодитеся, — напутствовал новобрачных отшельник.
Митя в своем журнале записал:
«На берегу озера нашли каменную яму. Клада в той яме не оказалось. Зато был мужик черный, страшный и в цепях. Иноком назвался, Иннокентием. Он и венчал Тиму с Дашей».
— Возьмите меня в товарищи, сгожусь, — сказал после венчания Иннокентий.
Его приняли. Забрав с собой два последних полных бочонка, припер батиком дверь, перекрестил ее, сплюнул и впервые за много месяцев вышел на волю. День весел был, брызгало солнце. Душа, дремавшая долгую зиму, проснулась и удивленно распахнула глаза.
Муж Феши, Красноперов, перетряхивал на таможне тюки, князь Римский и Русский — всю Россию.
Вернувшись из Березова, в котором было уготовано место князю двух империй, таможенник не встретил у жены ласки и теперь выслеживал своего соперника. По Москве, по Петербургу рыскали ищейки светлейшего, искали Пиканов и Дашу. Меншикову было уже тем легче, что он знал, кого ищет. Красноперов не знал. И потому, сказавшись, что уезжает по делам службы, в ту же ночь постучался к старой ворожее Агафье, жившей напротив. Дав ей гривенный, устроился у окна и до самого утра выжидал, не подъедет ли кто к дому. Старуха, не единожды гадавшая Феше, раскатывала по тарелке бобы, щеря частые, еще несъеденные зубы, ворчала под нос: «Ушлый больно! Так и выложь ему: кто да кто! А сам гривенничком пожаловал. Феша-то побольше тебя даривала. И ишо не раз одарит».
— Чо бунчишь, старая
— Орешь тут, ровно хозяин, — старуха стегнула таможенника черными страшными глазами, зашевелила частою паутиной морщин, бормоча: — Тут боб, там бор, чистая вода, придет из воды беда…
— Молчи, молчи, не кликай! — Красноперов, пугаясь, начал креститься, но там, где положено быть образам, сидела сорока, чистила перья. Замахав руками на птицу, таможенник сплюнул и снова уставился в окошко.
Страшна, ведьмовата с виду бабка Агафья, а сроду единой живой души не обидела. Может, потому, что сама натерпелась лиха выше трясущейся седой головы. Крохотною была, когда родителей потеряла. Гнали их в Сибирь, да не догнали: оба померли в пути. Агашка, себе на беду, выжила. И начались ее немыслимые скитания. В Нижнем Новгороде, на ярмарке, подобрал девчонку старый персианин, увез с собой. Позже ее перекупил грузин. Полюбил русскую девку кавказец, повез к себе, но в степи ее перехватили татары. Рыжий татарин продал пленницу турку, того перехватили на реке лихие русские люди. И жила Агашка с атаманом казацким, пока не затосковал он, скрываясь от недругов, не кинулся в Сибирь, к вольнице. Здесь, в одной из битв потеряв спутника, стала Агафья женою простого казака Махони, прошла с ним до самой Чукотки, а позже и на Камчатке бывала. Помирать Махоня приехал на родину, а вместе с ним — и состарившаяся Агафья. Хоть и негусто было в загашнике, а купили домок. Соседи — Пикан да Тюхин — поставили баньку, оградку поправили, нарубили дровец. Старухе много ли надо: кости погреть да чайку пошвыркать. Ну, может, иным дурочкам на бобах или на картах погадать. Карты — главная ценность старухина. Подарил ей карты покойный Махоня — три колоды купил у англичанина за пяток песцовых шкурок. Ох и нарядны были картинки! Сказал, для игры, а там же, на Камчатке, увидала Агафья старого костоправа, гадавшего на базаре, и научилась у него редкому и незнакомому искусству гадания. Измученная, усталая, но ничуть не потерявшая интереса к жизни, зацепилась бабка в Тобольске. И здесь нашлись добрые люди: та же Фелицата, частенько прибегавшая поворожить, и Антонида Потаповна. Последняя травами лечить научила. Трав-то в Сибири полным-полно. Так что врачеванье, помимо всего, еще и кормило. Народ здесь не бедный живет, да и не шибко суеверный. В России чуть что — на бога оглядываются. Здесь бога поминают от случая к случаю. Вот и гадает бабка старая всем, кто пожелает, врачует душу и тело. Феша Красноперова заходит к ней чаще других. Большеглазая, тихая татарочка. Полюбила, глупая, старого человека, голову потеряла. А человек этот, Пикан, по женке своей убивается. Тюхин и тот не может вытянуть мужика на улицу. Была и Агафья у Пикана, наговоренной водой на него брызгала, травами приворотными поила. Потом, когда подсобные средства не помогли, вывела на картах: «Спасенье его в тебе, Феоктисья!»
— Да не глядит он на меня, бабунюшка! С утра до ночи сидит филином! Не ест, не пьет, убивается, — жаловалась Феша.
— Жди, оттает. Да поласковей будь! — тут и без ворожеи ясно: скорбь мужика гнет. Одно человеческое участие может его спасти.
Знала Агафья, где сердце Фешино. Знала и помалкивала. Дай золота горсть, и две, и три горсти — не сознается таможеннику. Не по себе изловил пташку. Вот и пущай мается. А татарочку жалко: молодая, бедовая. Хоть и в богатстве живет — счастья не видит. Сестра Красноперова, Марья, тоже в сговоре против брата. Одна кровь, а друг дружку не терпят. Есть, стало быть, что-то выше голоса крови. Главное же: бабья порука. Натерпелась от мужичья старуха, вот и внушает всем бабам: мужик, он злодей, хоть и не всяк, конечно. И среди них встречаются люди с сердцем. Тот же Гаврила, тот же Пикан. И Махоня был славный. Да жаль — попался на пути, когда уж истрачена вся была. Маленький, жилистый, жесткий, как гвоздь. Бабка была его в два раза шире. Однако на любовь оказался лютый. Начнет мять да ломать — стены жалуются. Из перины — пух облаком. Махоня, Махонюшка… Жить бы тебе, соколик, да радоваться! Рано прилег на отдых.