Грустный шут
Шрифт:
«Моя, моя будет!» — решил, про себя ратман и велел увести девушку наверх.
Иван только что молитву вышептал. Хватился — дочери нет. Рванулся следом — к столбу прикован.
— Будь проклят, филин пучеглазый! — рявкнул бессильно.
Князь и впрямь глазаст слишком, телом, несмотря на годы, статен, лицом гладок.
— Разволоките его! — велел, предвкушая потеху. Ноздри дико, зверино раздувались. Еще не дождавшись, когда Пикана разденут, подскочил к жертве своей, принялся клочьями
— Ну, больно? Ну, страшно? Подай голос!
— Не тебе подам, богу, — кротко отозвался Пикан и возвел к небесам очи.
— Ему одна забота — о тебе думать, — глумился князь, не веровавший ни в ад, ни в рай. На земле един бог — сила. И жизнь скоротечная одна, а дальше — тлен, прах, небытие. А этот недоумок верит в царствие божие, в загробную справедливость. Ах, как многие в нее веровали, да поимели ли чего там, в ином, неведомом, главное же, несуществующем мире? Спросить бы их, а затем показать глупцам, мозолящим лбы перед иконами.
Князь смеялся. Пикан, однако, не обращал на него внимания.
— Я покажу тебе бога истинного — боль… — Князь не побрезговал, сам привязал к Пикановым ногам двухпудовые камни. Его же велел подтянуть на столбе повыше. Камни упали. Потаповна закрыла глаза, вскрикнула.
— Молчи, мать, молчи! Господь более нашего вынес, — внушал ей Пикан, сам люто дергался от нестерпимой боли в суставах.
— Больно? — допытывался князь, желавший услышать жалобный стон, мольбу о прощении. — Страшно?
Что больно — сам знал, что страшно — не был уверен. И потому удовольствия от мести своей не получил. Ну вырви уд — живы дети его, все равно род продлится. Ну опали волос — мужик все едино страха не ведает: был и огнем пытан, и на дыбе рван… Для Пикана это не мука. Надо душу его задеть покрепче, как рыбину нанизать на острогу.
— Погоди, взвоешь! — сатанея, вскричал князь, разозленный стойкостью непокорного помора. Сейчас и сам не осознавал своей животной ярости. — Вспомнишь, на кого руку смел поднять! Старуху сюда!
— Терпи, Потаповна! — умолял Пикан, видя, как Никитка измывается над его верной подругой. — Терпи, голубка! Не окажи супостату слабости.
— Все вытерплю, отец, — отвечала старуха, пугая князя спокойной готовностью к пыткам. — Жила в муках, помру в муках. А с него Христос спросит. — И закричала. Изо рта кровь хлынула. Так много тяжести взвалил Никитка на хилое тело слабой женщины.
Князь, смеха своего пугаясь, засмеялся, выпил вина.
— Много ль дела ему, богу, до вас? До всех других много ль дела?
Вино не в голову, в сердце ударило: «Что я творю, изувер? Ради дочери пощадить. Дочь в жены возьму, а этих…» Он еще не решил, как поступит с Пиканами, судьба которых была в его воле.
— Прости, Ипатыч, — едва слышно
Пикан горестно уронил тяжелую опозоренную голову. А князь требовал:
— Проси милости!
— Вразуми господь поганца этого! — харкая кровью, рычал Пикан. — Скотом, зверем бессмысленным не назову. Зверь без нужды не тронет. Ты-то нас за что ломаешь? Тьфу! — И плевок в лицо посеревшему князю. — Будь же ты проклят вовеки!
Юшков отпрянул: примстилось ему — весь мир окрасился кровью. Лица, стены, сам воздух спертый. Лишь два копьеца желтых над свечами протыкают сгустившийся мрак.
Борис Петрович провел рукою перед глазами — страшное видение исчезло. Одолевая ужас, усмехнулся криво: «Может, и впрямь есть жизнь загробная? Не могут же эти простодушные существа верить ни во что?»
Беззащитность обреченных жертв оказалась сильней его всевластия. В ней угадывалась какая-то непонятная угроза.
«Как же Ромодановский-то, — с ужасом подумал про обер-палача России, — каждый день в крови по колено?»
А Пикан, указывая глазами в небо, грозно сулил:
— Там, там встретимся!
И — странно! — князь начинал верить в возможность такой встречи. Неужто все грешники вот так же боялись расплаты? Святые много чего вытворяли — Борис Петрович прочел все доступные ему жития. Им прощалось. Неужто ему не простится? Грешил много меньше. Людей впервые пытает.
— Простите Христа ради, — князь неожиданно для себя самого рухнул на колени, взмолился. — Простите! Не Ромодановский я… Не могу! Не мо-огу! Простите! — горячечно бормотал он к великому удивлению Никитки. По лицу текли слезы.
«Вот те раз!» — подумал Никитка.
Жертвы молчали.
Измученный, выжатый, словно самого пытали, Борис Петрович тяжело поднялся, приказал палачу:
— Дай им питья, одежу… отпусти.
— Живыми? — изумился палач. — Ох, князь! Припомнят они тебе!
— Т-ты! — И кулак княжеский расплющил и без того толстые Никиткины губы. Хрустнул от бешеного удара нос. Никитка сморгнул, но стерпел молча.
— Стой! — окликнул Борис Петрович Никитку. — Выпустишь после, когда скажу. А щас сына сюда пусти.
— Матушка моя! Мученица-аа! — Это Барма вскричал, ворвавшись в узилище. Шел прощаться с покойной матерью; оказалась жива. Жива, слава богу!
Брызнул в лицо водою, склонился. Ему улыбнулись самые добрые в мире материнские глаза.
А князь за попом послал. Решил сыграть свадьбу с юной раскольницей, хотя невеста лежала в беспамятстве.
Пьяный поп венчал против всех церковных правил.
Дуняша очнулась княгиней. Рядом на пуховике отдувался князь. На лбу пот блестел. Глаза маслились.