Шрифт:
Сайт издательства www.veche.ru
Читатель! Перед тобой роман и ничего более, не считай автора книги его героем.
Глава первая
– Комиссар, а комиссар, – бубнит Силин, поправляя накинутую на плечи шинель, – ты еще не загнулся? Не загнулся, я спрашиваю? Молчишь? Ну молчи, молчи…
Комвзвода-один Силин – крепкий, как березовый комель, прапорщик с плоским носом – мечтой боксеров и шевелюрой цвета прелой соломы – сидит за обшарпанным столом и, мучаясь от безделья, листает книгу без корок. Негреющее ноябрьское солнце, заглянувшее в грязное окно, нимбом сияет у него над головой, окрашивая волосы взводного в гнедой цвет
На нижнем ярусе одной из кроватей лежит, укрытый шинелью, замполит роты лейтенант Малых, он же – комиссар, он же – обладатель распространенного заболевания с обобщенным названием ОРЗ.
Это к нему обращался в очередной раз Силин и в очередной раз не получил ответа: лейтенанту не до него. У лейтенанта заложен нос, слезятся глаза, саднит в глотке. Его трясет не то от жара, не то от холода: «субчики» из сантехбатальона никак не подключат отопление, а самодельный обогреватель – «козел» – сооружение из нихромовой спирали и асбоцементной трубы, стоящее на двух силикатных кирпичах, не обеспечивает комнатной температуры. «Козел», включенный в сеть в нарушение всех правил пожарной безопасности, – единственный источник тепла. Он же – источник неприятностей, и, увы, не единственный. Согласно теории «полосатой жизни» и уверениям Силина, именно благодаря «козлу» началась очередная черная полоса нашей жизни в Моховом…
Так же, как все,как все,как все, –поет Силин, стараясь подделать свой баритон под голос Пугачевой, –
Я по земле хожу,хожу.Так же, как все,как все,как все,Счастья себе прошу…«Что ж, с этим нельзя не согласиться», – думает лейтенант и натягивает шинель до самого носа. Силин, «заботясь о покое начальства», умолкает, но тишины не наступает: тридцативосьмиградусная кровь продолжает стучать в виски, убеждая больного в непреложной истине: как все, как все, как все…
«Память человеческая чем-то похожа на зрение. Равнодушным взглядом кочевника скользит она по равнине ничем не примечательных дней и оживляется, натолкнувшись на то, что причиняло когда-то радость или боль, чаще боль: именно она оставляет самый глубокий след, именно она – тот шрам-ухаб, уродующий дорогу прожитых лет, на котором немилосердно тряхнет всякого, кто совершает путешествие в прошлое».
Сравнение это принадлежит перу моего друга молодого литератора Володи Сугробова. Им он начинал свою повесть «К торжественному маршу». Повесть писалась долго и тяжело, окончена была летом семьдесят девятого и тем же летом перестала существовать, оставив в памяти лишь эту ключевую фразу. Случилось это после разгромной рецензии на нее Кленова – моего с Сугробовым земляка, писателя и местной знаменитости. Кленов имел литпсевдоним Степняк, жил в Ленинграде и в Черноводск наезжал раз в два года. Я был знаком с ним и поэтому рискнул выступить посредником между молодым автором и мэтром. Кленова-Степняка я считал человеком мягким и доброжелательным, но, видимо, ошибался: рецензентом он оказался жестким, суждения его были резки и категоричны. С его слов повесть была «композиционно рыхла» и представляла собой «набор ни на чем не основанных фантастических и сюжетно не связанных друг с другом картинок из жизни армии», но самая главная ее погрешность была в том, что в ней «не просматривалась авторская позиция по отношению к описываемым явлениям».
Автор, узнав мнение профессионала, вспылил, изорвал рукопись в клочья и выбросил в мусорное ведро. Уничтожить ее более достойным образом, в традициях русских писателей, он не мог: камин в квартире отсутствовал, а печь была электрической.
С той поры наши с Сугробовым пути разошлись… Содержание повести я напрочь забыл, и только фраза о сходстве памяти со зрением врезалась в мозг, как песчинка в тело жемчужного моллюска, врезалась и постоянно беспокоит, напоминает о себе…
И каждый раз, совершая экскурс в прошлое, я убеждаюсь в точности сугробовских рассуждений… И наверное, поэтому, вспоминая события десятилетней давности, я прежде всего вижу комнату в недостроенном
1
ДОС – дом офицерского состава.
Мне жаль лейтенанта: я знаю, как чувствует себя человек, которому на одном блюде подали службу и ОРЗ. Я знаю это, потому что лейтенант, укрытый шинелью, – я.
Два месяца назад меня призвали в армию из запаса. А две недели назад судьба забросила меня под Моховое, где начиналось строительство нескольких сооружений с таинственным и ничего не говорящим названием – Объект. В задачу нашей роты, а точнее, полуроты, входила отделка девяностоквартирного ДОСа для будущих строителей и эксплуатационников Объекта.
Восемьдесят человек личного состава разместили в клубе части, к которой мы были прикомандированы. Командование роты осталось, как говорил Силин, на «самообеспечении». Жить нам было негде, и тогда комроты капитан Шнурков, необычайно тощий человек, больше похожий на высохшую мумию, чем на офицера, приказал отделать комнату в сдающемся ДОСе и там поселиться. Так и сделали. Но «субчики» затянули с подключением тепла, и мы, чтобы выжить, соорудили «козел»…
У солдата выходной,пуговицы в ряд…..Ярче солнечного днязолотом горят… –не то ноет, не то поет Силин. – И-эх, – продолжает он, потягиваясь, – ш-щас бы «полевку» послушать, а? Как считаешь, комиссар?
– Отстань, – отвечаю я, – займись чем-нибудь, если делать нечего, на производство загляни…
– Как это нечего, – обижается Силин, – очень даже есть чего: расход на кухню дать – каптерщик белье в прачкомбинат повез, раньше четырех не вернется; порядок в подразделении проверить; территорию посмотреть… да и разделение у нас…
Точно, у нас разделение. Я не забыл об этом. Неделю назад, переходя на «осадное положение», я сам согласился на разделение обязанностей. Было это в день отъезда Шнуркова. Он уехал на следующий день после комсомольского собрания, которое прошло двадцать седьмого октября. День тот мне хорошо запомнился, но не собранием, а тем, что произошло потом.
После собрания мы дали роте отдохнуть, а сами, уединившись в «штаб-квартире», занялись своими делами: Шнурков набрасывал «строевку», намереваясь послать ее с оказией в часть, – посасывая «Приму», он прикидывал, сколько взысканий за совершенные проступки показать начальнику штаба, чтобы не быть в «передовых» по нарушениям дисциплины, но и в «отстающие» не попасть; я помогал сержанту Тумашевскому, секретарю ротной комсомольской организации, править постановление; Силин валялся на койке, продолжая изучать книгу без корок, – сосредоточенно сдвигал к переносице брови и морщил лоб, пытаясь глубже проникнуть в ее содержание.
Все были заняты делом, и только командир второго взвода прапорщик Гребешков – двадцатидвухлетний парень с куриной шеей и раскосыми глазами, за которые Силин звал его потомком Чингисхана, валял дурака: слонялся по комнате, как арестант, заложив руки за спину. Он первый заметил гостей и срывающимся голосом, похожим на крик молодого петушка, закричал:
– Товарищи офицеры!
Через секунду все в комнате стояли в строевых стойках, а Шнурков, в мгновение ока отыскавший шапку, представлялся высокому, чуть ли не двухметровому полковнику. Высокого полковника я видел на активе стройуправления в ОДО [2] . У него была фамилия, соответствующая его габаритам, – Громада. Вместе с Громадой в комнате появились: командир нашего УНРа [3] подполковник Кравчук, самый молодой из начальников этого ранга, о нем завистники говорили – «широко шагает – штаны порвет», прораб майор Толоконников – толстый мужик с выпученными, как при базедовой болезни, глазами и неизвестный нам полковник, чистенький, аккуратненький, с общевойсковыми эмблемами и ясными васильковыми глазами, в которых не было проблем, день и ночь терзающих офицеров-строителей.
2
ОДО – окружной дом офицеров.
3
УНР – управление начальника работ.