Грязь. Motley crue. Признание наиболее печально известной мировой рок-группы
Шрифт:
На следующей неделе «Rock Candy», как предполагалось, должны были играть на домашней вечеринке в Голливуде. Я появился полностью в белой атласной униформе, но наши басист и гитарист так и не приехали. Я стоял там как разодетый идиот вместе с нашим барабанщиком, в то время как переполненный людьми дом, в течение двух часов требовал музыки. Я был зол, как чёрт, мать их. Когда я позвонил гитаристу той ночью, он сказал, что он не хочет больше играть рок-н-ролл: он состриг свои длинные белокурые волосы, накупил кучу тонких кожаных галстуков, и решил, что «Rock Candy» теперь будет группой в стиле "нью вэйв".
Так случилось, что на следующий день позвонил Томми и сказал, что их новый вокалист уволен. Ему повезло. Он заполучил меня, когда я был
Когда «Motley Crue» появились на сцене, это была скорее не группа, а банда. Мы напивались, потребляли сумасшедшее количество кокаина и ходили повсюду на наших тонких каблуках, повсеместно спотыкаясь. Сансэт Стрип был просто выгребной ямой порочности. Проститутки в спандексе и на шпильках ходили вверх и вниз по улицам, панки сидели группами вдоль всего тротуара и громадные толпы нью-вэйверов, одетых в черное, красное и белое, стояли возле каждого клуба в громадных очередях длинною в квартал. Ким Фаули (Kim Fowley) ходил вверх-вниз по Сансет, выискивая девочек и пихая их в разные группы, в то время как Родни Бингенхаймер (Rodney Bingenheimer) входил с напыщенным видом в клубы, словно низенький, бледный мэр Лос-Анджелеса, способный решать судьбы групп одной лишь ротацией синглов в своём радиошоу. Каждый уик-энд огромные банды ребят из Северного Голливуда, Шерман Оукс (Sherman Oaks) и Сан Вэлли (Sun Valley) наводняли сцену, оставляя висеть над Стрип густое облако брызгов лака для волос «Aqua Net».
Всякий раз, когда мы не выступали, мы делали круг — «Whisky» - «Roxy» - «Troubadour» — развешивая одновременно по четыре плаката на каждой стене и фонарном столбе. Если у любой другой группы висел один плакат на стене, то у нас должно было быть целых четыре: это было правилом Никки.
Мне было восемнадцать, и я был слишком молод, чтобы входить в большинство мест, поэтому я пользовался свидетельство о рождении Никки, которое гласило, что меня зовут Фрэнк Феранна. Каждый на входе знал, кто я такой по «Rock Candy», но они впускали меня всё равно. Когда клубы начинали закрываться, мы отправлялись в «Радугу» («Rainbow»). Это место было устроено в виде круга, где собирались самые крутые рокеры и самые богатые ублюдки, сидевшие за столиками в самом центре. Парням должен был быть двадцать один год, чтобы им можно было войти в клуб, но девчонкам могло быть и восемнадцать. Парни сидели на своих обычных местах, а девочки ходили по кругу, пока их не подзывали к чьему-нибудь пустующему стулу. Они продолжали кружиться, словно грифы над добычей, пока вы не заполняли ими весь ваш столик.
Потом все вываливали на стоянку: Рэнди Роадс, гитарист Оззи Осборна, висел на дереве вниз головой и орал, в то время как наркоманы пробовали догнаться, и каждый пытался сжульничать на девочках. Вскоре мы с Роббином Кросби (Robbin Crosby) и Стифеном Пирси (Stephen Pearcy) из «Ratt» (которые в то время играли только кавера на песни «Judas Priest»), начали называть себя «гладиаторами» и давать друг другу звания, типа «фельдмаршал» или «король». Однажды ночью, мы с Никки познакомились с аппетитными блондинками близняшками, которые занимались продажей жевательной резинки «Doublemint», и возвращались домой тем вечером. Позднее мы все еще не могли точно сказать кто из них кто, поэтому каждую ночь в «Радуге» мы дожидались, пока они сами подойду к нам, чтобы поздороваться, т.к. нам не хотелось подойти и схватить не ту девчонку.
Даже при том, что кокаин нам был не по карману, мы всегда могли его нюхать. Мы находили кого-то, у кого он был, и затаскивали их в «Чеви», который стал нашей вечеринкой на колёсах. После «Радуги» каждую ночь, мы гуляли по Санта-Моника Бульвар, где молодые рокеры и актеры, которые так ничего и не достигли, работали сутенёрами. Украденных денег нам хватало, чтобы купить буритто с яичной начинкой от «Noggles». Затем мы откусывали один конец у буритто и засовывали свои члены в теплое мясо, чтобы отбить запах чужой пипки, чтобы наши подруги не могли узнать, что мы с кем-то трахались, или так напивались,
Я не знал, что думать о Мике. Он был сумасшедший. Он сидел в противоположном от меня углу клуба и что-то писал на куске бумаги. Затем он приносил его, и там было написано что-то вроде “Я тебя убью”. Его лицо было потрепанным и небритым, и он имел обыкновение все время кусать Томми за сосок. Всё, что только мог сделать Томми, легонечко отпихнуть его от себя и сказать: “Прекрати, это раздражает”.
Через свою дневную работу в «Старвуде» Никки каким-то образом сумел уговорить своего босса разрешить нам отыграть там наши первые выступления: по два сэта в пятницу и в субботу на разогреве у «Y&T». И даже на сцене, мы действовали скорее как банда, чем как группа.
Мик нервничал, потому что прежде на репетициях мы никогда не прогоняли шоу целиком. Мы даже не знали, каким будет сэт-лист, пока Никки в последнюю минуту не написал его неряшливым почерком на листах бумаги и не разложил их на полу сцены. Во время исполнения нашей первой песни “Take Me to the Top” люди вопили, “Пошли вон!” и показывали нам средний палец. Затем один придурок в черной майке с надписью «AC/DC», харкнул прямо на мои белые кожаные штаны. Не раздумывая, я спрыгнул со сцены во время проигрыша, взял его голову в замок и начал его мутузить. Помнится, Никки огрел его по голове своим белый басом «Thunderbird». Он размахивал им, словно молотком для силомера в цирке и саданул им какого-то парня по ключице. Если бы у парня на голове был надет колокол, то он улетел бы, пробив крышу.
Мы играли настолько неряшливо, что я не мог сказать, где заканчивалась одна песня и началась другая. Но мы выглядели неплохо, а дрались еще лучше. К концу второго сэта той ночью, многих из наших врагов мы превратили в наших фанатов. Они рассказали своим друзьям, и на следующий вечер пришло больше людей, чтобы посмотреть на нас.
Когда «Y&T» вышли для второго сэта в субботу, половина зала опустела. В следующий раз, когда мы выступали с «Y&T», мы были уже хэдлайнерами.
Одним из наших первых больших фанатов был Дэвид Ли Рот. Всего за год до этого, когда «Van Halen» играли на Лонг Бич Арена, я продавал на стоянке левые футболки с их символикой. Теперь же, Рот ходил посмотреть на мою группу. Хотя все мы знали, что делает он это не потому, что ему нравится наша музыка, а потому что он любит цеплять девочек, которые приходили посмотреть на нас, и это нам льстило. Мы были группой без контракта: он же был рок-звездой.
После нашего первого выступления в «Трубадуре», Дэвид подошел ко мне. “Винс”, - сказал он. Ты знаешь что-нибудь о музыкальном бизнесе?”
“Да, ты договариваешься о выступлении и играешь музыку”, - ответил я.
“Нет”, - он сказал. “Это не совсем так. Давай встретимся завтра в ресторане «Canter’s Deli» на Фэйрфаксе (Fairfax) в три часа дня”.
На следующий день, Дэвид подтянулся на своём длинном «Mercedes-Benz» с нарисованными черепом и перекрещенными костями. Он усадил меня напротив и начал монолог на тему рок-бизнеса: он назвал, какие существуют подводные камни, как избежать жульничества, и какие пункты в контраке следует устранить.
“Не связывайтесь с маленькой компанией по распространению записей”, - сказал он, поливая горчицей копчёную говядину (pastrami). “Вы должны иметь свои записи на Tаити. Если их нет на Tаити, то их нет нигде”.
Он продолжал: “Только не подписывайте контракт ни с каким менеджером. Не заключайте сделку только ради денег. Вы должны сами следить за тем, на что тратятся ваши деньги, и как они возвращается”.
Всем, что он узнал за последние семь лет, он поделился со мной из явного великодушия его пропитанного алкоголем сердца. Я понятия не имел, о чем он говорил, потому что я не знал ничего о бизнесе. Вскоре я подтвердил это тем, что допустил одну из самых глупых ошибок в своей карьере. Я подписал десятилетний контракт со строителем, который смыслил в этом деле даже меньше, чем я сам.