Гул
Шрифт:
— Ничего, — обиженно ответил Костя.
Позавтракали черствым хлебом и ягодами. Еще вчера Жеводанов с рычанием доглодал остатки курицы; кости сочно хрустели на вставных зубах. Едой офицер ни с кем не поделился: Елисею Силычу все равно поститься надо, иначе в рай не протиснется. Виктор Игоревич вгрызался в курицу с песьей радостью, чавкал, рыгал и с треском ломал подсохшие кости, обсасывая их с сытым свистом. Измазанные жиром усы он обтер лопухом. Отряд смотрел на офицера без брезгливости. И не так в войну ели. Было лишь не по себе: как бы он своих не загрыз.
— Надо зубастого на Ленина спустить, — шептались крестьяне, — говорят,
Теперь от отряда осталось три человека, хотя еще вечером он насчитывал полдюжины: землепашцы, видимо, решили возвратиться в родные хаты. Может, понадеялись на правдивость объявленной амнистии: кто приходит сдаваться, тому обещана жизнь. Большевики регулярно объявляли прощеные недели, когда можно было сдаться и вернуться к мирной жизни.
— Может, нужно было с ними идти? — спросил Костя. — Они ведь знают местные леса.
Товарищи не ответили. Елисей Силыч с Жеводановым топали бок о бок, почти слившись военным и религиозным гузном. Они шептались, отбирая у Хлытина кусочек солнца, которое должно было освещать Костины веснушки. Периодически Жеводанов поворачивался, мерил Хлытина оценивающим взглядом и тихонько щелкал зубами.
— Поговорим, товарищи? Разговор тоску отгоняет, — вновь подал голос эсер.
— Истина тоску отгоняет, — возразил старовер. — А где разговор, там истины нет, ибо зачем ее обсуждать?
— А истина только у старообрядцев-беспоповцев? — вспомнил Костя тех, кого упоминал Елисей Силыч.
— Именно так.
— То есть миллионы буддистов, индуистов, магометан, католиков, протестантов... попадут в ад?
— Они уже в аду, — уклончиво ответил Гервасий.
— А вам не кажется, что это некий духовный большевизм? Коммунисты ведь тоже считают, что только они построят рай на земле, а кадеты, трудовики, меньшевики, эсеры, либералы, консерваторы, умеренные социалисты — ошибаются и просто враги.
— Не бывает умеренных социалистов, — выкрикнул Жеводанов. — Это как быть умеренной сволочью!
— Вы все злитесь из-за гимназиста с портфелем? — едко заметил Костя. Он знал, что в интеллектуальном диспуте всегда победит Жеводанова.
— Когда на германском фронте на тебя бомба-«чемодан» летит — вот тогда надо злиться, а тут я, Костенька, не злюсь. Сволочи вы, вот и весь сказ.
Костя на всякий случай повел плечом и оценил тяжесть винтовки. Мелькнула шальная мысль, что его специально хотят довести и на страстях погубить. Слишком уж хитро поворачивался взад Жеводанов и слишком недобро блестели металлические зубы.
— Вы человек старого оклада, — сказал Костя. — Мне даже кажется, что вы большевикам симпатизируете, потому что у них все четко: идея, иерархия, полки старого строя. Они вам царя напоминают. И злитесь вы не оттого, что социалисты, как вы выразились, сволочи, а потому, что вы у них в опале и послужить им не можете. Поди, мечтаете о славе Брусилова?
— Дурак ты, Костя. Умереть хочу, вот чего.
— За ентим дело не станет, — вставил Елисей Силыч. — Подходит наш последний час. А вы как были безбожниками, так и остались. Мирская жизнь вам дыхание забила — вроде рот разеваете, а дышите антихристовыми ветрами. И это в последние времена! Как небо с землей сольется, так посмеюсь с вас.
— Позвольте, — возразил Костя, — я могу назвать вам несколько апокалиптических ересей в Европе, которые тоже верили в последние времена, а те все равно не случились. И про наши могу. Я и Кельсиева читал, и Щапова.
— Что мне до них! Ты Библию читай. Там сказано, что все времена после воплощения Спасителя — последние. Мир идет от начала к концу, и точка. А Земля — гуща мира, вокруг нее вращается Солнце.
— Но позвольте, ведь есть физический эксперимент, доказывающий, что все как раз наоборот...
— Обман твоя физика! Хочешь, докажу? Там, где Бог воплотился, там и главный очаг Вселенной. Вот. А воплотился он на Земле. Заметь, отрок, не на языческом Марсе воплотился Исус Христос, а на Земле, следовательно, она и есть середка Вселенной до скончания веков.
— У-ху-ху, — засмеялся Жеводанов, — как тебя уели, Костенька! Это тебе не социалистом быть!
— Довольно странно, — завелся Костя, — слышать обвинения в социализме от человека, который, по сути, сражается в социалистической армии. Смею напомнить, товарищ Жеводанов, что Антонов — это политический эсер, террорист, как тот мальчик, от которого вы в снег бросились. Трудовой союз крестьянства, подхвативший восстание, есть эсеровская организация. Наши товарищи шли в бой под красными флагами. А народ российский был на Учредительном собрании против царя и большевиков, но за Советы. Признайтесь себе, товарищ Жеводанов, что русский народ выбрал не коммунистов, не кадетов, не вашу кокарду и Врангеля, а революцию.
Жеводанов на ходу растопырил руки:
— Мальчик, тебе же восемнадцать годков! Тебе меньше лет, чем битв, в которых я участвовал. Ты же бывший фельдшер, мальчик, как может фельдшер рассуждать о русских и революции? И русских нет... Русские на Дону были, в Крыму, среди казаков... А тут какие русские? Спроси нашего веруна — кто он? Ответит: я человек древлего благочестия. Я помню пехоту в окопах. В Галиции дело было. Был ли ты, мальчик, в Галиции? Думаю, не был. Зачем ты судишь о войне, не побывав в Галиции? Решил я узнать, кем себя пехотка числит перед смертью. Стал расспрашивать, кто они и зачем, а солдатики мне и говорят: я смоленский, курский... Съехались в Галицию подосиновичи, богуславские да другие чудные племена. Что же это за кочевники? Родственники древних вятичей? А может, кривичей? Бьюсь об заклад, не читал ты о них, мальчишоночка, в своих книжках. А ведь это люди что твои паревцы. Их русским человеком обзываешь, а они крестятся и говорят: господи помилуй, моршанские мы! Так что нет никаких русских. Есть тутошние, здешние, кирсановские или рассказовские. И я вас уверяю, господа, что через век понавыдумывают еще тысячу новых племен.
Отчасти Жеводанов был прав. Фельдшер видел, какая темнота живет на земле. Приходили в больничную избу крестьяне за лечебными наговорами, уверяя, что у него выхаживать скотину получается лучше, чем у местного попа. И говорили землееды на странном языке, который не мог повторить ни один из столичных поэтов. И даже сифилис, подцепленный в городе, приходили к Костеньке лечить с обидой: что же ты моему бычку помог, а с человеческим хозяйством справиться не сумел? Какое Беловодье с Китеж-градом? Какая Белая Индия в деревянном окладе? Разве в Беловодье, неудачно повернувшись во сне, давят грудничков? А рожают ли китежане в поле? Гадят около своего же плетня? И это еще богатая, зажиточная Паревка, тогда как в бедняцких селениях на севере, где разверзлись болота Моршанска, крыши светом покрывают и даже в урожайный год расходятся по губернии нищие.