Гвардия советского футбола
Шрифт:
Так вот, среди ветеранов мне запомнились трое: Маслаченко, Шестернёв и Стрельцов. Маслаченко — сухой, подвижный, подтянутый — заметно выделялся среди товарищей. У тех уже появились животики, двойные подбородки. А Маслаченко был такой… плейбой, хотя этого слова мы тогда еще не знали. На контрасте с ним смотрелся Альберт Шестернёв. У него уже и лысина намечалась, но он руководил всеми и вся, жестом, взглядом, — и его все слушались. Трибуны вздыхали: «Алик… Алик!» Он недавно завершил выступления за ЦСКА. И Стрельцов. Рывка, дриблинга у него уже не было, но зато был фирменный пас пяткой.
Позже, когда я читал о знаменитом стрельцовском пасе, мне уже объяснять было ничего не надо. Я его видел и запомнил. Поразительно, но на партнера он не смотрел…
Поэт и футбольный журналист Сергей Николаевич Шмитько рассказывает как-то раз:
— Ну вот, смотри, я тогда никому не известный молодой человек, «корреспондент» (это длиннющее слово футбольные люди почему-то любят, выговаривают уверенно, в нем — имя твое и фамилия, пока ты никто), и залезает этот корреспондент, я то есть, в знаменитый торпедовский автобус после домашней игры в Лужниках.
Кто-то меня позвал? Кто-то окликнул? Я кого-то о чем-то спросил и за ответом пролез? Врать не буду, не помню.
А только помню я трепет. Рядом-то кто сидит? Рядом-то не просто люди — имена, кумиры, игрочилы. Для любого тогда просто рядом с ними постоять — событие, счастье на всю жизнь. Валентин Иванов. Валерий Воронин. Витя Шустиков. Да все они, торпедовцы, автозаводцы — это же лучшие игроки Союза… А уж Эдик Стрельцов… Тут и говорить-то нечего! Великий. Любимец. Стрелец.
Вот как бы теперь любой безусый парнишка сделал? Он бы по салону, как по льду, поехал бы, да? Он бы вопросиками зачирикал, как воробушек после дождя. Как вы забили гол? Кому посвящаете победу? Что сказал тренер в перерыве? Сколько планируете забить?
…А я только и углядел, что заслуженные сидят впереди, кто помоложе — сзади, ну и проперся быстрее в хвост, притулился на свободном сиденье. Какие еще вопросы? Ни боже мой. Немота от восторга и ужаса.
Я ведь уже и армию отслужил. Бывал кое-где. Кое-что видел в жизни. Но вот робею и только смотрю, смотрю…
Автобус меж тем не ждет, он едет, автобус-то. Из Лужников вырулил, набережная, река, свернул куда-то, в переулочки. И темнотища кругом. Осень. А матчи тогда в семь часов начинались. Слышу, говорят, едут на базу. А мне-то зачем на базу? Мне-то домой надо.
Да и не пустят на базу. Надо где-то сойти… А где?
Наклоняюсь к соседу, спрашиваю про метро. Парень плечами жмет, не знаю я, говорит, про метро. И спит себе. Я другого, запасного, тихонько спрашиваю: «Мне бы, мол, выйти, желательно, у метро. Не скажете, какая тут поблизости станция?» «Не-а, — сопит, не поворачивая головы, — я не в курсе. А метро мы уже проехали».
Ну, я приуныл, пялюсь в окно, хочу понять, где едем — и не понимаю. И тут… Вижу боковым зрением: поднимается фигура из первых рядов и идет прямо ко мне.
Стрельцов!!! Присаживается спокойненько рядом и объясняет ровным таким голосом, что вот теперь мы едем туда, а потом повернем и если тут, на повороте, сойти и пойти правее, а там немного свернуть переулочком, то минут через семь аккурат станция метро и будет.
Так он мне это, как родному, рассказывал, что я сразу всё понял. Слез, где сказали, иду к метро, ликую, курю, вспоминая его интонацию, и думаю про себя: «Вот… Ты, Серега, сегодня получил от самого Стрельца пас на выход. Рассказать кому — не поверят. Засмеют. Лучше и не рассказывать».
А дорогу он мне объяснил — тютелька в тютельку.
…Глава близится к завершению. К последней точке. Как не предоставить слова Эдуарду Анатольевичу?
Итак, Эдуард Стрельцов. «Вижу поле». Запись Александра Нилина.
«…Теперь можно сказать, что лучше было бы совсем не играть, чем играть за дубль. И „ахилла“ бы не порвали.
Главное, ведь глупо порвали. Сколько меня прежде ни били на поле, как и всех, впрочем, нападающих, я редко жаловался — судьба. Но в дубле я не был опасным форвардом. Не разжигала меня совершенно игра на таком уровне. Играл без большого азарта…
И вдруг, пожалуйста, играем с дублем московского „Динамо“, и Никулин — защитник, чья грубость никому не в новинку, но здесь-то мог бы, кажется, укротить себя — подкатывается под меня. Да так, что я прямо вскрикнул от боли.
„Ахилл“ — травма из тех, после которых часто и не возвращаются в футбол. А еще вот в таком странном для себя качестве — и без травмы списывают…
Пока лечился — операция, конечно, и прочее — я почти успокоился. Такой уж характер — верю, что хорошее со мной еще случится, хотя сколько раз в этом обманывался.
„Торпедо“ к тому же играло тогда очень средненько. И я поверил, что вернусь и снова придусь ко двору.
Теперь-то я понимаю, что надежды практически не было — и лучше бы мне не возвращаться.
Мне намекали, а я не понимал. Я привык играть в футбол — привык, вернее, жить футболом. И даже про тренерскую работу не хотел слышать. Сгоряча я бы тогда перешел в другую команду и еще бы поиграл. Конечно, правильно, что руководство заводское со всей настойчивостью отговорило меня от такого шага. Мы — те, кто играл в большой футбол, — не себе одним принадлежим. Я многим обязан автозаводу, „Торпедо“, и совершенно правильно, что жизнь моя и дальше оставалась с ними связана.
Я не хотел никому показывать своих переживаний. Держался неестественно бодро, хотя всё неестественное мне — нож острый… Кузьме, как видно, мое независимое от нынешнего положения в команде поведение, скорее всего, надоело. Он-то в свое время ушел безо всяких, а я вот резину тяну.
За дубль я больше играть не стал. Перед сборами звонил Кузьме: „Мне в Мячково приезжать?“ — „Как хочешь…“
Миша Гершкович единственный спросил: „Зачем ты уходишь, Анатольич?“
Мне приятно было, что именно он, игрок в расцвете лет, не понимает: почему я ухожу, не доиграв…