Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Но дядя Апанаа только сейчас говорил, что юкагиры моются, — заметил Косчэ-Ханидо.
— Моются! Кто моется, кто забывает. А чукчи совсем не моются. Да разве в том дело! Надо было всем сказать. Чтоб обряд получился. Чтоб намочили даже грудным детям лица. Вот почему нет божьего человека. Я забыл, а бог не забыл. Как крестить тундру, если народ грехи перед ним не смыл? Вот же беда какая.
По телу Косчэ-Ханидо пробежала дрожь: неужели все это правда — бог ждет, пока тундра умоется?
Одна тревога оттеснила другую. Хоть голова юкагиров по-настоящему и не верил в нового светловолосого бога, он все-таки призадумался. И в самом деле: народ в честь него не умылся — и поп приближаться не хочет.
Но где Кымыыргин? Где другие посыльные?
Как только Косчэ-Ханидо ушел, появился Чайгуургин.
Голова восточных чукчей ярангу свою поставил рядом с тордохом юкагирского головы. Это, правда, была уже не яранга, а жилье, похожее на тордох. Чукча велел приподнять жерди, развести их пошире и связать по-юкагирски. Верх обтянул не двумя, а четырьмя ровдугами. И так же, как у головы юкагиров, пол весь застелил шкурами, а в чоттагине поставил стол, на котором зажег целый костер свечей. Пять больших пологов соорудил он. и один из них, самый богатый, в котором висела икона и для тепла горело два жирника, тоже вроде бы предназначался попу. Нет, голова чукчей вовсе не собирался перетягивать к себе попа. И чтоб в этом не было сомнений, он надел простую доху. Лишь рукавицы из белых камусов должны были отличать его от других богачей: в его руках власть. Богатый же полог он устроил с расчетом, что это станет известно попу. Понимал голова чукчей, что надо напоминать о себе, решительней прибиваться к тем, кто крупные и успешные дела разворачивает.
— На каких ты условиях послал Кымыыргина? — спросил его Куриль, как только он оказался в тордохе.
— Успокойся, мэй. Я обещал ему хороший подарок, если он первым встретит попа, — ответил Чайгуургин. — Больше ничего.
Он врал: в условии было еще кое-что. Кымыыргин должен был провезти попа через чукотскую тундру, а уж потом повернуть в Улуро. Знал Чайгуургин, что с крещением чукчей может произойти неприятность, а это ударило бы его. Кымыыргин и должен был нахваливать Чайгуургина, показывать тундру, говорить, что все стойбища по приказу головы снялись и перекочевали в Улуро. И тогда, если бы что случилось, виноват был бы народ, а не он, голова… Впрочем, этот крюк много бы времени не отнял — поп в середине дня все равно должен был оказаться в Улуро. Так что обман был не большим.
— А Кака к этому не причастен? — спросил Куриль.
Чайгуургин перекрестился:
— Я посылал. Кымыыргин постарел. Он теперь не срезает постромки… Ему только хочется немного разбогатеть. А я ему обещал двух оленей.
Долго разговаривать Курилю и Чайгуургину не о чем было. Но когда сходятся вожаки двух родов, да еще соседи, остальные богачи теряют свой вес и стараются не лезть им на глаза. Сейчас юкагир и чукча нарочно тянули время: чукча набивал себе цену — пусть другие знают, что Курилю есть о чем с ним так долго беседовать, Куриль же терпел пустую и вялую болтовню — одному тяжко было в пустом тордохе.
ГЛАВА 19
Так и не приехал поп в этот день.
А на следующее утро люди, проведшие в тревоге всю ночь, подумали, что Куриль рехнулся, что его околдовала какая-то неразумная сила, заставившая взяться за труд, который можно бы сделать когда угодно, только не в это время. Властелин рано поднялся. Одетый в простую неказистую дошку, он сходил к своим юкагирам и с двумя разбуженными мужиками направился на пустырь — туда, где был сложен огромный, высотою с тордох, костер, который должны были зажечь при появлении на дороге попа. Рядом с этим костром были свалены рога от двухсот оленей, рановато забитых два дня назад. Вот из этих рогов Куриль и начал сооружать холм — памятник в честь крещения северян, памятник самому себе.
Невыспавшийся люд стал появляться по одному, по два, а потом кучками; одни приходили, другие уходили. Это не было любопытством, это была тревога, тревога за Куриля, за его разум и за все его дело. Народ уже знал, что не только окрестности Улуро, но и вообще все тундры до тайги, до Алазеи и чуть ли не до моря объезжены и осмотрены и что нигде нет священного каравана. Всю ночь подъезжали упряжки с одним и тем же известием: "Нет никого" Якуты ночью ворожили на картах, а люди тундры, склоняясь у очагов, выжигали на костях — оленьих лопатках — узоры, гадая, где, в каком месте должен быть караван.
Гадальщики на костях отправили в тундру не одного посыльного, но вот уже рассветало, посыльные один за другим возвращались, а толку не было никакого.
Может, поп и все русские давно уж замерзли?.. С утра собрать бы совет богачей, старых мудрецов, а то и шаманов, и решать, что делать. Отправить бы лучших гонщиков по дороге в острог, авось встретился бы каюр и хоть стало бы известно, действительно ли священника нет в том остроге. В конце концов посадить всех мужиков на нарты — тундра большая, кто-нибудь да привез бы точные новости. Ничего такого Куриль не делал. Он сооружал памятник.
Памятник из Оленьих рогов — штука далеко не простая. Нужно так уложить эти коряги, чтобы не только было красиво, стройно, но чтобы сооружение это не поползло после таяния снега, не скособочилось и не рухнуло, обратившись в простую кучу. Куриль трудился старательно и серьезно, не обращая внимания на людей. Он стоял наверху, а мужики подтаскивали рога. Нижний ярус был весь перепутан ремнями; ремни-то потом сгниют, но рога будут сцеплены так, что устоят на трех точках и ничем их не растащишь, не свалишь, если, конечно, умело сложить. И Куриль старался. Случайные сцепления его не устраивали, он пригораживал каждую пару так, чтобы она сама держалась и держала другие пары. Он без конца шатал уложенные рога, стучал ногами по срезам черепов, вертелся, как огромная птица на сплошь дырявом гнезде.
Когда на вершине кучи Куриль укрепил последнюю пару самых больших, самых ветвистых рогов, на пустыре никого уже не было. Но это его не смутило.
С задранной головой он ходил вокруг памятника, отдалялся от него, потом опять приближался и, наконец, сказав мужикам, что, мол, здорово получилось, как-то вдруг решительно зашагал прочь. Он глядел себе под ноги и не заметил, как оказался несколько в стороне от своего жилья. Повернул, зашагал быстрее и скрылся в тордохе.
Никто не знал, что было на душе у него. Да он и сам не знал. Впрочем, и знать было нечего — душа его попала в какой-то провал, совсем опустела. В тордохе он не зашел в свой полог, не позвал жену. Он сел посередине, сгорбился и так, молча, не поднимая головы, сидел до тех пор, пока не появился сказитель Ланга.
Старик в голых руках принес штук десять костей — оленьих лопаток.
— Апанаа, — сказал он, — погляди… Может, ум твой соединит в одно разные предсказания и постигнет настоящую правду?
Он разложил перед Курилем кости.
Не пошевелив ни одним пальцем, упавший духом властелин повел ленивым взглядом слева направо и быстро спросил:
— А ты что об этом скажешь? Ты веришь гаданиям?
— Люди боятся, что от них отвернется светлая вера. Об этом говорит их ночная работа — линии на оленьих лопатках…