Ханидо и Халерха
Шрифт:
Было похоже на то, что Куриль круто переменил решение. Если среднеколымские власти угадали его намерения и резко осадили его, то теперь надо, конечно, браться за простые дела. "Наверное, свадьбу затеет, чтобы опять как-то себя показать, чтобы люди от него не отвернулись", — рассуждал Косчэ-Ханидо.
Большой костер в тундре — большая редкость. Топлива мало, и заготовить его непросто. Вообще сама жизнь в тундре заставляет делать только необходимое. А большой костер — это лишь развлечение. Без огня на Севере не прожить. С обыкновенным костром связана вся история здешних народов.
Когда-то, в давние времена, предки улуро-чи все были равными и все зависели от охоты и рыболовства. Это были совсем уж печальные времена. Сойдутся охотники — оба голодные, и угостить нечем друг друга. Но разойтись, как звери, они не хотели и не могли. И тогда зажигали костер. Огонь согревал их, у огня можно было потолковать, посоветоваться. В те времена северяне и научились слушать костер и с огнем разговаривать. Огонь может возражать человеку или подтверждать его мысли; в костре что-то пищит, и пищит по-разному: писк бывает протяжный и жалобный, а бывает короткий, отрывистый — значит, согласный, вселяющий веру. Постепенно улуро-чи начали заниматься оленеводством. И жизнь как будто улучшилась. Но к добру всегда прилипает зло. Появились лень, жадность и зависть, один человек стал нанимать другого в работники. Появились богачи, шаманы и всякие проходимцы.
И огонь снова стал согревать голодных, помогать бороться за жизнь.
Но жизнь без радости разве жизнь? И люди опять обратились к огню.
Большие костры стали у северян ритуальными. Их зажигали дважды в году — в день пробуждения солнца, после круглых ночей, и весной, когда солнце и ночью уже не скрывалось за горизонт. В больших стойбищах устраивали кое-когда еще и костры дружбы и счастья, а вернее, надежды на счастье.
И все-таки большой костер — редкость. Ритуал не всегда исполнялся, а повод повеселиться, похороводить часто сжирала беда или несчастье.
Самоуверенный, размахнувшийся голова юкагиров не предвидел беды, свалившейся на его огромный тордох. Но что делать — не тушить же костер, не разгонять хоровод. Тем более что Синявин захочет посмотреть на танцы.
Сытые, подвыпившие богачи вышли из белого храма-тордоха и сразу остановились. Много людей, отойдя от костра подальше, глядело вверх, и они тоже стали глядеть. Зрелище было величественным и таинственно-страшноватым.
Дым от большого костра разделился: белый, тяжелый, клубился тучей, освещенный самим костром, а легкий, темный, курчавым столбом уходил в вышину и невесть где терялся. Да тут еще хмуро светила луна — красная, с черным ущербом. А по земле, по истоптанному снегу метались тени от каждого человека, а вокруг костра под грохот бубнов и выкрики колесом ходил хоровод… Все это так подействовало на Синявина и на дьячка, что оба они, глядя в небо, невольно перекрестились. Они перекрестились, не обратив внимания, что на них смотрит множество глаз. Люди вдруг начали падать на колени и тоже креститься. Даже несколько богачей опустилось на снег. И только теперь Синявин понял, в чем дело. Ведь это тундра через огонь и дым дотянулась до неба — и раз попы крестятся, значит, в этом огромный смысл.
Но последствия оказались еще более удивительными. Один из юкагиров бросился к своему тордоху, схватил нарту и, подняв ее над головой, понесся к костру. Он прорвал круг хоровода и бросил нарту в огонь. Туча искр шарахнулась кверху. И тут от костра в разные стороны побежали люди. И не успел Синявин опомниться, как народ уже тащил к огню все, что попало, — жерди, ровдуги, чурбаки, запасы тальника. Поднялась суматоха. Люди у костра визжали, кричали, прыгали.
— Что происходит? — испугался Синявин. — Что они делают? За нарту же целого оленя отдают на ярмарке! Останови их, Куриль.
— Не остановишь. Людей страсть охватила. Это дань богу… Христу.
— Но они все пожгут! А они очень бедны — я уже это увидел. У них все на счету. Останови.
— Ничего. Этим от нищенства не спасешь. Да ты не бойся: хлам пожгут — легче кочевать будет.
Нехорошо стало Синявину. И он решительно зашагал к костру, явно намереваясь образумить народ. И только теперь богачи и их люди побежали вперед.
Остановили, успокоили они охваченных истеричной страстью к большому огню северян.
Синявин хотел уйти. Но Куриль остановил его и тоже успокоил:
— Ничего. Все хорошо. Сейчас будем плясать.
А толпа уже плотным кольцом стояла вокруг костра.
Куриль толкнул Константина Татаева — ламутского голову, известного танцора и хороводника. И для него этого было достаточно. Он вышел вперед. А раз вышел Татаев, то, наверно, и у калек, усевшихся на снегу, зачесались давно отмороженные ноги. Ламуты, юкагиры и даже чукчи — мужчины и парни, женщины и девчата тут же бросились в круг, разорвали его и тоже схватили друг друга за локти. Громко, с многозначительными, дружными перерывами ударили бубны. Хоровод качнулся, закряхтел и завертелся по истоптанному снегу.
Это был старинный ритуальный танец с кряхтением, выкриками слов и фраз, которые произносил ведущий. У танца-хоровода история была длинной и сложной.
За много-много лет ничего в нем не изменилось, кроме слов, которые обновлялись из поколения в поколение. Слова в точности не повторялись, но смысл их всегда сводился к пересказу жизни простых людей, их надежд, пожеланий, радостей. А у кряхтения был свой, добавочный смысл: все в этой жизни дается с большим трудом. Танец-хоровод долгие годы был общим для юкагиров, ламутов и чукчей. Но вот уже лет шестьдесят чукчи не танцевали его, ламуты на Индигирке возродили свой старинный танец "хэгэ". Виноваты были шаманы, а больше всех юкагир Сайрэ. На людской вражде, на больших скандалах, на межродовых подозрениях жирели шаманы, на всем этом они верней всего обретали славу и власть. Еще молодым шаманом Сайрэ сказал юкагирам: "Не позволяйте чукчам плясать вместе с вами, гоните чукотских шаманов от юкагирских костров". И танец дружбы зачах. А вот теперь с божьей помощью он воскрес.
Как живое, прочное колесо, хоровод то убыстрял, то замедлял бег. Колесо это хоть и кряхтело, но вертелось оно весело и легко. Словно на сильном ветру раздымались подолы чукотских кухлянок, юкагирских дох и ламутских передников. В воздухе так и сверкали щеткари-подошвы. От напряжения, от жары лица быстро покрывались потом. За Татаевым трудно было угнаться: ламуты издавна были оленеводами, всю жизнь они бегали за оленями и кричали, оттого они неустанные, легкие, громкоголосые. Татаев не плясал, а летал, да еще успевал придумывать и выкрикивать изречения. Хоровод прославлял бога Христа, отца Леонида, мудрого Куриля, заверял светловолосого бога, что деревянный дом для него будет скоро построен…
Синявин рукой обнимал Куриля и беззвучно плакал. Слезы текли мимо большого носа и пропадали в густой бороде.
Промокнув глаза белым платком, он вдруг сказал, отдавая дьячку рукавицы:
— А что, разве мы уже хуже других? Плясать, хороводить — не грех.
Будто предвидя это свое желание, поп в тордохе успел переодеться. На нем была сейчас заячья шуба, на ногах — легкие торбаса. Вот только бороду он не сменил, а то бы его не узнать.
К этому времени многие обессилели. Женщины выходили из круга, хватаясь за сердце и вытирая пот рукавицами. А иные не пот вытирали, а слезы: танец напоминал им далекое детство.