Ханидо и Халерха
Шрифт:
Куриль и Синявин плясали рядом, держа друг друга за локти. Оба они кряхтели, оба повторяли слова прославления бога и великого божьего дела.
Синявин легко приспособился к танцу и уже не обращал внимания на слова Татаева, который кричал во всю мочь: "Теперь люди Севера будут счастливыми навсегда…"
И народ ликовал. Шутка ли, божий посланник вместе со всеми и в обнимку с их вожаком пляшет.
Поп и Куриль устали довольно быстро — слишком толстыми, жирными были они. Устал и Татаев. И все трое вышли из круга.
И снова напоказ людям Синявин обнимал и чуть ли не целовал Куриля.
Пока отдыхал Татаев, набираясь сил, чтобы плясать с одними ламутами, в круг вошел Ниникай. Он был тоже навеселе. Все знали, однако, что Ниникай хороводит почище Татаева, и толпа даже вскрикнула от удовольствия: опять предстояла горячая пляска.
Дробно застучали бубны, опять призывая людей смотреть и слушать.
Начался новый танец. Куриль и Синявин насторожились; Синявии даже стал мять и выкручивать рукавицы.
А Ниникай громко, с напевом заговорил:
— Люди холодной тундры, солнце не балует нас ни теплом, ни светом. Давайте соединим наши костры и согреем сердца… Один ледяной ветер сечет наши лица и души. Давайте в обнимку жить, как в этом танце, и ветер не одолеет нас!
— Это ведь Ниникай? — спросил поп.
— Да, отец Леонид. Он молодой, но мудрый. Для светлой веры очень многое сделал.
— Да, да, я припоминаю, как он крест целовал…
— Он людей к братству зовет.
— Это хорошо. Это угодно Христу. — Поп помолчал, потом спросил: — Ты, кажется, в дружбе с ним был? Почему в гости его не позвал?
— А… в гости?.. Только приехал он. В Булгунях я его посылал, — соврал он.
— Это туда, где храм будем строить?
— На примете три места. Он объезжал.
— Ну и отлично.
— Победа, победа, победа! — кричал Ниникай. — На Малом Улуро весна. Победа, победа, победа! В пути заблудился Апанаа…
Раздался хохот. Не громкий и не всеобщий, но все-таки он говорил о том, что народ понимает, куда метнул аркан Ниникай.
— О господи! — шутливо взмолился поп, поворачиваясь спиной к хороводу. — Я, однако, устал. Пошли, Афанасий Ильич. Ниникай твой лишнего выпил и тебя со мной путает: заблудился-то я!
ГЛАВА 23
Косчэ-Ханидо осторожно пошевелил ладонью истертую шкуру — сэспэ, нерешительно потоптался у входа.
— Пайпэ, это ты? — раздался голос — Заходи, я еще не ложилась.
— Халерха, — сказал Косчэ-Ханидо, не просовывая головы, — это я. Ты не могла бы выйти сюда?
— Кто "я"? — не узнала она грубоватого голоса.
— Ну, я: твой жених, твой дьявол, друг-враг, ну, не знаю, кем я тебе довожусь, — Ханидо.
Не последовало никакого ответа. Ни звука, ни шороха. Эта тишина тянулась так долго, что Косчэ-Ханидо почувствовал боль в пятке, как будто полдня простоял на одной ноге.
Наконец какой-то другой голос сказал:
— Заходи.
В тордохе тлела кучка углей, рядом, на чурбаке, горела свечка. Халерха сидела на шкуре и шила доху, протянув ноги к углям. У чурбака лежали обрезки меха — и это говорило о том, что она уже давно так сидит. Она глядела прямо в лицо Ханидо, который сделал два шага и опустился на пол, смущенно отыскивая предмет, на котором можно было бы остановить взгляд. Лучше всего было смотреть на пламя свечи.
— Малаак [113] , - сказала Халерха, — значит, пришел, жених?
113
Малаак — "ну" или "ну давай".
Косчэ-Ханидо болезненно пошевелил одной бровью и отвел глаза в сторону.
"Гы, чего она смотрит в лицо, как шаманка, — подумал он. — Женихи к смелости приучили?" Но тут же моментально смягчился: у нее ни матери, ни отца — смелость от беззащитности.
— Что ты шьешь? — спросил он.
— Шубу. Себе. Не хватало собачьего меха, а вот принесли.
— Та-ак. Передник, наверно, красивый. Покажешь?
— Как у всех. Шуба легкая — осенние оленята. Камешки вшила — подол будет казаться тяжелым. Завтра можно свадьбу справлять…
Косчэ-Ханидо поиграл желваками скул.
— Я знаю, что заслужил твои злые насмешки, — сказал он. — Только и ты должна понимать меня: все без моей воли делается.
— Богатырь не имеет воли, — сказала Халерха, брезгливо скривив пухлые губы. — Удивительно. Ты, значит, считаешь: у тебя нет воли, у меня нет воли — и мы сойдемся, и будем такими жить, и будут нами распоряжаться кому как захочется?
— Халерха! У меня есть воля. И посильней, чем ты думаешь. Я, наверно, последний раз с тобой разговариваю, вот так. Потом если и будут разговоры, то совсем другие. Я скоро уеду — надолго, ну, а ты — я вижу — уедешь раньше меня.
Маленькие глаза Халерхи округлились в раздавшихся щелках, рука как будто сама отложила в сторону шубу, а высокая грудь подобралась, словно из нее сразу вышел весь воздух. А Косчэ-Ханидо, напротив, подался вперед, растерянно сощурил глаза и сдвинул брови. Не зная причины ее неожиданного испуга, он о чем только не подумал в этот момент — и о том, что Халерха, может быть, с самого детства любит его, и о том, что он причинил ей ужасную боль, ей, сироте, еще не выплакавшей всех слез по отцу. Но он ошибался.