Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Ты сказал, что дядя Пурама велел тебе говорить правду, — начала она. — Ты знаешь, мой отец умер плохо — с подозрением. Ему сказали, что ты шаманил.
Лицо Косчэ-Ханидо сразу стало холодным. Проклятие! Ну вот только что все было хорошо, ладно — и вдруг это напоминание… Сколько же раз он говорил себе — не надо ничему радоваться, ничему! Потому что в жизни все хорошее скоротечно и ненадежно, как запас пищи в голодный год.
— Не шаманил я! — сказал Косчэ-Ханидо, но сказал слишком резко. Руки его начали беспокойно оправлять костер. Своего раздражения он и не заметил бы, но на него смотрели упрямые и недоверчивые глаза Халерхи. И тогда он понял, что надо выкручиваться. — Ты же знаешь, что этим слухом Кака хотел навредить Курилю! Разве ты не понимаешь, что новая вера бьет по шаманам?
— Но он все-таки навредил, — заупрямилась Халерха. — На попа будет учиться Сайрэ, а не ты.
Косчэ-Ханидо впервые услышал такое истолкование новостей, но он не растерялся.
— Никому он не навредил — себе навредил! — сказал он, но опять сказал чересчур раздраженно.
— Да ты что это злишься? — прервала его Халерха, еще больше насторожившись.
— Народ ничего не знает, а рассуждает. — Косчэ-Ханидо поднял глаза на Халерху и смутился: в своей настороженности невеста его была так непосредственна, так глубоко озабочена и так красива, что резкий разговор мог непоправимо обидеть ее. — Я перерос, — смягчился он, — лет мне больше, чем нужно. А Сайрэ моложе. И еще ты должна знать… одну правду. Мне Куриль сказал, что я буду учиться не на попа, а на его помощника. Я к этому и готовлюсь. Тундре нужен умный человек.
— Люди все равно говорят, что бог Христос не хочет тебя в свой дом впускать, — стояла на своем Халерха.
— Ну и пусть говорят. Люди не знают, что им не поп нужен, а ученый человек с большой властью.
— Зло ученостью не побьешь, — вздохнула Халерха. — Но бога зло испугается.
— А я знаю, что зло никакого бога не боится, — сказал Косчэ-Ханидо. — Знаю. Даже бывает, что зло с хорошей верой объединяется.
— Ты опасные слова говоришь!
— А, опасные… На что я решился — там все опасно. Попы не только богу подчиняются, но и власти. Я целый день был с попом Синявиным и теперь знаю это. Тут дядя Пурама все правильно мне говорил.
— Значит, Сайрэ будет Курилю подчиняться? — быстро заморгала красивыми глазами Халерха. — Вот не думала.
— Мне он будет подчиняться, — сказал Косчэ-Ханидо. — Сегодня Куриль всем богачам — при Синявине и дьячке — сказал, что как построит церковь, так перестанет быть головой. А к этому времени и я выучусь. А чтобы не опоздать, я буду очень быстро учиться.
— Неужели Куриль уходит?
— Сказал так. Я, правда, еще не совсем верю в это. Он хитрый. Ты, Халерха, не говори никому, потому что в том мире все на тайнах держится.
— Господи, зачем же я буду тебе вредить! — быстро перекрестилась Халерха.
Она приподнялась и палкой сняла закипевший чайник.
— Подожди, я хочу слушать тебя, — сказала она, уходя за посудой. — Мне тут Куриль гостинцев принес. И сахар, и сладости мучные, и чохон, и даже какие-то сладкие ледышки в бумажках.
— Ох и старик, — многозначительно вздохнул Косчэ-Ханидо. — Задабривает! Он лучше бы в голодный день мяса прислал.
— Ты слишком злой, Ханидо. Это просто подарок при сватовстве.
— Нет, задабривает! Меня через тебя задабривает. Сказать почему? Без ученого помощника он ничего русским властям не докажет. Я ему очень нужен.
— Я вижу, ты любишь похвастаться.
— Я говорю что есть.
Халерха села совсем рядом с Косчэ-Ханидо — так, что, разливая чай, она стала касаться локтем его руки. Когда-то она была смелой девчонкой. Сейчас из-за этой ее смелости у Косчэ-Ханидо заколотилось сердце и застучало в висках.
— Скажи: а зачем ученость нужна? — спросила она. — Научишься ты выводить ниточки на бумаге — что из того?
— Из этого очень многое. Все из этого. — Близость Халерхи придала ему отчаянной храбрости. — Я все перепишу на бумагу. Все. Ум человека не удержит того, что удержит бумага. На ней можно счет записывать. Я буду каждый год записывать, сколько юкагиров рождается, а сколько умирает. Куриль говорит, что юкагирский род может совсем пропасть. Мы царю напишем об этом.
Изумленная этими рассуждениями, Халерха замерла, немо уставившись на друга детства.
— Какой ты умный, — прошептала она.
А у Косчэ-Ханидо от похвалы, от этого ее изумления вдруг стали мутнеть глаза. Все мысли исчезли, тордох зашатался. Он глядел ей в лицо и чувствовал, что плывет к Халерхе. Горячая чашка жгла ему руку, а он не отпускал ее и все плыл, плыл к испуганному покрасневшему лицу, к высокой груди, к маленьким ногам, хотя и плыть-то некуда было, потому что сидели они совсем рядом.
Халерха уронила чашку и, словно обварившись, вскочила на ноги. Она не вскрикнула и далеко не отбежала. Их разделила тучка пара. Но он видел, как Халерха тяжело дышит, приложив кулачки к горлу.
Он опустил голову, медленно поставил на доску чашку.
Молодые сердца, души, рассудки были сейчас напряжены так, что если бы ураган перевернул тордох, то ни она, ни он, наверное, не обратили бы на это внимания.
А было уже очень поздно. В тордох не доносились песни, крики и хохот, не слышно было и скрипа снега под ногами людей. Только на все голоса брехали собаки. Собачий лай и напомнил им, что стойбище угомонилось и спит.
Медленными шагами Халерха приблизилась к Косчэ-Ханидо. Он не поднял головы. Тогда она опустилась рядом с ним на колени и положила руку на его шею.
— Ну что с тобой, Ханидо? — ласково заговорила она. — Так хорошо рассказывал — и вдруг…
— Не знаю. Одичал я, наверно, совсем. Одиночество… Всю жизнь в одиночестве… Плохо мне. Я пойду.
— Ты никогда не обижай меня, а? Ведь я сирота. Тетя Пайпэ рассказывала, что Потонча обещал ей золото, обещал уплыть с ней через море на счастливую землю. А чем все кончилось? Ты занят большими мыслями и большими делами, ты будешь в остроге жить, станешь ученым и очень богатым. И сам не заметишь, как я не буду нужна тебе.