Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Чукчей много, — ответил Куриль. — Но как они пойдут — разве узнаешь?..
— Чем объяснить сие можно? — спросил поп, закрывая книгу. — Что ты скажешь на это, Макарий?
— Так ведь какая-то оторопь наступила, — ответил дьячок. — Вроде веселости поубавилось.
— Тебе бы того — в кружки поменьше заглядывать! — выговорил ему поп. — Что, разве не угостят тебя господа, как обратно вернешься? Достойной серьезности люди не видят.
— Отче, прости: каюсь я. Но, ей-богу, ни с кем я не бражничаю. Спроси у людей — даже не ем.
— Это и худо. Закусывать надо. Э, да что говорить! Иди зажигай свечи.
Выпроводив дьячка, поп уставился на хозяина и сказал:
— Тебе бы надо к людям сходить, Афанасий Ильич. А ты все со мной да со мной…
Куриль хорошо понял Синявина. Умен бородатый — видит, в чем суть.
Куриль, конечно, предполагал, что крушение больших надежд, кровная обида на исправника и угроза уйти на покой отразятся на делах уже начатых.
За эти дни он хорошо все обдумал и почувствовал, что можно попытаться продолжить большую игру. Ведь если Синявин увидит, что без юкагирского головы дела эти заскрипят, как нарта по песку, то он непременно будет доказывать Друскину, что Куриль вовсе не зря старался, что он просто предвидел опасности. А раз Синявин приехал с добрыми намерениями, то неудачи его тоже заденут, и тогда можно будет рассчитывать на его помощь. Словом, это было коварством, а попросту — шантажом, и опасным, рискованным шантажом.
Но что делать, иначе же нет никакой надежды на будущее. Но вот все это случилось, и Куриль вдруг понял, что далеко зашел. Он-то играет крупно, он может остаться у власти, может уйти, а вот народ пострадает. "Так, наверно, нельзя", — подумал он, глядя в книгу и делая вид, что понимает написанное.
— Что-то у меня к Чайгуургину пропало доверие, — сказал он после раздумья. — Сегодня чукчей крестить, а он вчера ко мне не пришел.
Синявин взял у него книгу предварительных записей. Он увидел в ней сплошные языческие, чукотские имена.
— Иди к нему сам, Афанасий Ильич, — попросил поп. — Иди сейчас, пока еще утро. Боюсь, что твой отказ быть головой насторожил его. Афанасий Ильич, зачем ты об этом сказал? Ну ведь мог бы мне одному. Ах, какой ты неверный!
Куриль сидел рядом с ним на его постели — на ворохе шкур — и вертел в руке малахай.
— Обидел меня исправник, сильно обидел, — сказал он, подергивая чуть седыми бровями. — Так я старался!.. А в мои годы стараться не просто.
— Обида обидой, а дело делом.
— Сорок лет я думал о деле. Да, видно, бог на меня злится за что-то: старался — плохо, ударили за старание, теперь обвинение будет за плохое старание. Нет, мне придется печать возвратить поскорей.
Голубые глаза Синявина стали совсем ледяными.
— Ты недостойные речи ведешь, — сказал он. — Недостойные. Лукавишь, хитришь. Это нехорошо. Подозрительно это.
— Обижать меня можно? А мне обижаться нельзя? — упрямо стоял на своем Куриль. — Ладно. Я от подозрений уйду. Сделаю все, чтоб ты довольным остался. А уедешь — я за тобой. Отдам печать исправнику. Слова ни одного не скажу — и к себе, табуны буду пасти. Ну, а церковь и без меня построят. Вон сколько деловых людей и купцов приехало на оленях, на лошадях, на собаках.
От этих слов у Синявина сами собой закрылись глаза. Злость к Курилю смешалась с растерянностью.
— Теперь я и впрямь ничего не пойму, — сказал он. — Может, мы забыли, что ты не русский, и обидели, как своего, слишком жестоко. Может, напротив, ожесточился ты. Но уж давай выясним все. Ты разве не понимаешь, что если отдашь печать, то люди твои сразу скажут, что это я отнял у них вожака. Они и сейчас подозревают. Опомнись, Афанасий Ильич: люди отвернутся от веры, строить церковь не согласятся, на русских обиду затаят в душах.
— Ну, ты зря так говоришь. Юкагиры скорей от меня отвернутся, чем от Христа. Веру они называют светлой, а кто ж при темноте отворачивается от света? Я и бог… Ты меня слишком дорого оценил.
— Не надо, Афанасий Ильич, не надо. Словами все можно прикрыть. А на деле? Вред и ущерб уже есть. Не исправим — будет обида на Среднеколымск, на царскую власть, на меня.
Куриль перестал теребить малахай и поднял голову.
— Может, и так, — согласился он. — Но это плохо, однако. Тут правда твоя.
— Никому пользы от этого — ни тебе, ни мне, ни людям, ни делу. — Поп бросил книгу на шкуры. — Да и мне-то как являться в епархию? Сто душ окрестил.
— Нет, я так не хочу. Я людей к светлой вере вел сорок лет…
— Ну, вот ты и прозрел. Обида, она застит глаза… Давай все это оставим. Ты знаешь теперь, что мне не только божьими, но и мирскими делами приходится заниматься. И чего уж там: исправник все дела решает со мной. Ты есть голова, и головой останешься.
— Да-а, — закряхтел Куриль, закрывая ладонью глаза. — Нехорошо получилось. Да ведь обратно не повернешь.
— Все в божьей власти, — спокойно и с намеком сказал Синявин. Он встал и потянулся к серебряной рясе, висевшей у самого полога на жерди, давая понять, что разговор окончен.
Куриль надел малахай и вышел, вздыхая с притворной тяжестью. Зная, что Синявин смотрит ему в спину, он поплелся к выходу, сильно сгорбившись и волоча ноги. На самом же деле он торжествовал: вот и Синявин признал его ум и силу. А Синявин — это не Кешка Слепцов. "Может, вот так, понемногу, и приучим их. Сначала приучим не обижать, а потом — и считаться с нами".