Ханидо и Халерха
Шрифт:
Он шел к Чайгуургину, хорошо зная, как образумить его.
Голова чукчей жил рядом, шагах в тридцати. Яранга была огромной. Но этот срезанный холм вдруг расплылся перед глазами: Куриль увидел крест на другой, меньшей яранге, а на кресте — четырех шайтанов, подвешенных к перекладине. Он даже зажмурился, не веря глазам. Но когда посмотрел снова — остолбенел. Да, на кресте висели шайтаны.
Это была яранга Оммая, чукотского богача. Куриль ворвался в нее, как медведь.
Оммай стругал замороженного чира. Это был хитрый, но очень веселый, шутливый человек лет сорока пяти. Сейчас он, однако, лишь покосился на Куриля и дела не бросил. А Куриль стал быстро расстегивать на груди шубу. Он вытащил нательный золотой крест и, держа его за цепочку, подошел к нему.
— Ты это видел хоть раз? — спросил Куриль, еле сдерживая бешенство.
Оммай чуть приподнял голову, рука его замерла. Крест был с распятием: золотой человечек висел с опущенной головой, прибитый гвоздями. Ноздри у Оммая дрогнули и расширились.
— Так будет со мной? — спросил он.
— Хуже будет, если разозлишь бога, — ответил Куриль. — Бог очень добр к верным людям, а грешников не щадит. Слышал?
— Я бога не отрицаю. Но у нас есть келе. Их предавать нельзя: я человек честный.
— Широко живешь: две жены, две веры…
— Я не бедняк, чтобы жить узко. Ты хочешь, чтобы твои табуны охранял один бог, а я хочу, чтобы моих оленей охраняли еще и духи.
— Смотри, как бы защитники не отвернулись. Одна родная мать для ребенка лучше двух неродных: перессорятся, а ребенок в болоте утонет. И ни бог, ни келе слушать тебя не станут, призывай их, не призывай…
— Ладно, подумаю.
Ушел Куриль от Оммая с тяжелым чувством. Если колеблются богачи, простой люд не выманишь из яранг.
А богачи колебались. Куриля поджидала куда более тревожная весть.
Чайгуургина не оказалось в стойбище. Он еще вчера поехал к своим табунам. В яранге его не только не горели свечи, как в первый день, но свечей вообще не было, и везде царил такой беспорядок, будто семья готовилась к перекочевке.
Перепуганный Куриль вернулся к себе и без утайки все рассказал попу.
Но Синявин не стал злиться и доказывать свою правоту — мол, я говорил…
— Ничего, — вдруг успокоил он Куриля. — Собирай рсех богачей и купцов. Я буду службу служить.
Расстройство дел в главном тордохе унюхал и чукотский шаман Кака. Он встал пораньше, весело постучал в бубен, выпил вместе с Амунтэгэ, вышел и уселся на нарте. Он поглядывал на чукотскую часть стойбища и на большой белый тордох Куриля.
Вскоре он кликнул Амунтэгэ.
— Иди-ка узнай, что там такое, — распорядился он, — Куриль бегает, а вот теперь приспешник его побежал. Зашевелились, черти рогатые! Еще не так зашевелитесь!
Многое знал шаман. Знал он, как сильно не понравилось чукчам, что их переписывают на бумагу.
Неожиданное решение Куриля отойти в скором времени от борьбы поначалу Каку сильно насторожило. Он испугался, что после Куриля головой юкагиров непременно станет Косчэ-Ханидо — молодой богатырь-ученый, теперь люто ненавидящий шаманов, а в особенности его. Потом появится попик Сайрэ — получукча, сын Мельгайвача, который будет мстить за отца… Но вот вчера сам голова чукчей попятился в тундру, и это дико обрадовало Каку. Это говорило о том, что дела в большом тордохе вообще идут кувырком.
Вернулся Амунтэгэ быстро. Он сообщил, что всех богачей и купцов собирает русский священник. И Кака, щурясь после сильной затяжки дымом, рассудил про себя: "Уж не взялся ли за дела сам поп? Еще возьмет да и даст Курилю более страшную власть…"
И он решился: "Надо идти туда. Я тоже богач".
— А это кто там спешит? — спросил Кака.
— Ниникай вроде идет, — ответил Амунтэгэ.
— И он почуял неладное.
Ниникай действительно быстро шагал к большому тордоху и действительно был обеспокоен. Его на сходку еще не позвали, он ничего об этом не знал и шел потому, что надо было идти. Его тоже тянуло острое любопытство. Ниникай давно знал, что с Курилем случилась беда, но он все же не верил, что так вдруг кувырком полетели все великие намерения юкагирского головы. Однако день шел за днем, а новых слухов не появлялось. Встретиться с Курилем, даже глазами, он не хотел, боясь уподобиться злорадствующему мальчишке. И Косчэ-Ханидо почему-то нигде не появлялся. Пурама же при встрече лишь пожимал плечами. Вообще-то Ниникаю очень хотелось сказать Курилю хоть несколько слов: мол, вот так с нами считается среднеколымская власть. Но вчера вечером он тоже узнал, что накануне крещения чукчей сам Чайгуургин подался из стойбища. И в сердце зародилась тревога. Куриль все-таки всю жизнь действовал, делал, что мог. А как же теперь?.. Неужели его прижали всерьез, а из-за этого все поползло в болото?
Ниникай в тордохе увидел дьячка — церковного писаря, сидящего у горящих свечей за столом, и Косчэ-Ханидо, листавшего у очага толстую книгу.
Он перекрестился и подошел прямо к дьячку.
— Я хочу принять православную веру, — сказал Ниникай по-чукотски.
— Как зовут? Из богатого рода.
— Ниникаем зовут. Из богатого.
— А-а, припомнил. Сейчас батюшку позову… Ниникай — значит "парень". Это еще ничего. Я вчерась переписывал чукчей — не имена, срам один, прости господи, — Макарий хохотнул в кулак.
У Ниникая напряглись ноздри.
— Чукчи унижают себя, потому что боятся злых духов!
— Я о том слышал. Только не знал, что можно уж так-то себя унижать.
— Дикарям можно. Гадкие у нас имена. Есть даже вонючие. Смех тут, однако, плохой — примем русские имена, а злые духи всех нас сожрут.
Длинное, худое лицо дьячка вытянулось еще сильней и застыло, лишь голубые глаза удивленно бегали вверх-вниз, с одежды Ниникая на его лицо, с лица на одежду. Но Макарий был очень сообразительным. Он хорошо понимал намеки: церковная служба вся хитроумная.
Поднявшись из-за стола, Макарий Губаев подошел к Ниникаю и, глядя ему в глаза своими сквозными глазами, тихо сказал:
— Ваши духи свирепо-злые. Только тебе-то что! Откупишься, чай.
И он отвернулся, пошел к белому пологу.
— Отец Леонид, — сообщил он, — раб божий перед иконой.
Ниникай стоял в полной растерянности. Ответ дьячка был таким неожиданным, что он даже не мог рассудить: становиться на коленки или не становиться.
Появился Синявин. От полога до стола было не больше трех шагов, но поп, сверкая длинной одеждой и неся перед собой крест, шел так стремительно, будто хотел переступить через человека, пройти беспрепятственно сквозь тордох и исчезнуть в тундре. Ниникай, однако, не упал на колени — он был тоже настроен решительно, тем более что слова дьячка придали ему уверенности.