Ханидо и Халерха
Шрифт:
Неповоротливы богачи по утрам. Конечно, иное дело, если бы что-то случилось с их табунами, с их запасами, тут бы каждый из них штаны завязывал на бегу. Но сегодня их созывал священник, да еще по своим делам, и неужели им следовало бежать, не поев как следует или прервав еду! Тем более что тревога священника им была уже хорошо известна.
Синявин ждал-ждал богачей, рассердился и послал к ним Косчэ-Ханидо, приказав намекать, что речь на сходке пойдет о строительстве церкви. И это сильно подействовало. Правда, нашлись проницательные люди — молодые дельцы-якуты, которые пришли в тордох Куриля после первого вызова. Постепенно собрались все, кто был давно в силе и кто рвался к знатности изо всех жил. Даже оба шамана пришли — Токио и Кака. Шаман Токио ничем от других богачей не отличался: упитанный, хорошо одетый, он сел, где пришлось, и больше не двигался с места. А вот Кака сразу нарвался. Он не знал, зачем собралась знать. Сначала он сел поближе к столу, чтобы враги не забывали, что он — тоже сила. Однако богачи шушукались, и он уловил: говорить будут о строительстве церкви. Тогда Кака встал и пошел назад, беспокоя важных людей.
Устроился он возле крайнего полога — поближе к выходу невозможно было пробраться.
Отец Синявин вышел вместе с Курилем и дьячком. Они появились из второго, заднего входа.
— Доброе утро вам, господа! — сказал Синявин и перекрестил всех сразу медным крестом.
В ответ собравшиеся так замахали руками, крестясь, что пламя свечей заметалось будто от ветра.
— Господа, труды мои подходят к концу, — продолжал поп. — Я свершаю их по воле господа бога вездесущего и всесильного, по воле сына его государя-императора, царя России и всех окраин российских. Дела идут хорошо, я очень ими доволен, я благодарю вас за участие в них — и да помолимся нашему богу всевышнему.
И все опять стали креститься.
Потом поп сказал:
— Я должен сотворить службу сейчас. Однако перед тем хочу вам сказать о вразумлении, которое мне удалось с божьей помощью сделать мудрому вожаку юкагиров Курилову Афанасию Ильичу. Невозможно дать согласие на его отход от божьих дел и дел земных, но богоугодных. В эти дни я говорил ему, что высшее духовенство службу несет до глубокой старости, до преставления. Ну, а в земных делах не молодым же решать, что верно, а что суть ошибочно. Избавим его от мелочных дел — и силы в нем возродятся…
Врал поп, как безбожник: ничего подобного он не говорил Курилю в течение этих дней. Однако он врал смело, и богачи верили каждому его слову.
Да ведь верь или не верь, соображай быстро или медленно, а от правды никуда не уйдешь: Куриль взял верх, подгреб Синявина. В тордохе народ собрался разный, но и темному богачу скряге, и ушлому подрядчику было легко оправиться от растерянности и понять, что его теперь не объедешь, не обойдешь — за спиной у него все сразу: исправник, церковь, царь, бог — и перед простыми людьми он не в долгу. На него сейчас так и смотрели, как на человека необыкновенного, очень мудрого и упрямого, не похожего ни на кого.
И никто не хотел знать, какой сложной и ущербной была вся эта правда.
А Куриль стоял у стола, разглядывал скатерть, заделанную свечным воском и черной краской — чернилами, и хмурился, хмурился непритворно. Он уже до сходки пережил радость этой ущербной победы, а сейчас мысли его метались, как ветер, который никак не выберет направления. Все случилось в точности так, как говорил Ниникай: "На тебе власть. Что будешь делать?" А что же действительно делать после крещения? Он стар, десять лет выжидать не сможет.
Что сказать богачам, каким предстать перед ними? Напомнить о своем преемнике? Или завести речь о крещении, которое не закончилось, о строительстве церкви?
Но его опередил и выручил русский поп.
— …Я хочу, чтобы дело это при мне началось, — услышал он слова Синявина. — Здесь Тарабукин?
— Я здесь.
— Сбор пушнины можно начать сегодня, как разойдемся. Афанасий Губаев поможет тебе.
— Я такого не знаю, — сказал Мамахан.
— Вчера он был Ниникаем.
— А, Ниникай? Он Афанасий теперь? Два Афанасия? Подойдет. Честный он человек.
— Лучшего сборщика вы не найдете, чем я! — раздался от двери голос — Я соберу в два раза быстрей. Сказать, сколько у каждого шкурок в мешках?
Это был Потонча, приехавший только сегодня — и как раз к нужному времени.
Начался шум. Стрекочущий смех Потончи разжигал его, как порох, который подсыпают в костер. Все до единого знали, что косоплечий, сгорбленный человечек говорит о себе правду, но все были против — богачи вдруг испугались его, а купцы, те всегда ревновали и ненавидели. Потонча же на то и рассчитывал: Куриль с Мамаханом оценят весь этот шум, не сейчас оценят, потом… И расчет этот был серьезным вполне — разве Ниникай, сборщик пушнины, начнет вздыхать вместе с бабами! Одному Мамахану такой честный нужен, чтобы жульничать одному по следам честного. Потонча тоже сжульничает, только дело будет сделано веселей и быстрей.
Воспользовавшись заварушкой, Синявин направился к своему пологу, кивнул дьячку, который тут же пошел за ним.
А богачи стихли. Им показалось, что торги оскорбили попа. Но они ошибались. Очень скоро из-за полога донеслось пение, которое тут же сбилось на быстрый говор, а говор опять перешел в пение. И богачи поняли: началась служба.
Мысли Куриля в это время вертелись вокруг бревен, топоров, лошадей, запряженных в сани, и всего прочего, что было связано со строительством божьего дома. И он сильно растерялся, когда почувствовал тесноту в горле, а на глазах — слезы. Да ведь это же церковное пение, настоящее церковное пение! Там, за пологом, будто за ширмами клироса, поет сам Синявин, а дьячок, разжигая кадило, причитает ему. И это здесь, в тундре… И большая икона стоит, и свечей много — как в церкви… А богачи, купцы, деляжки забыли о спорах — они все молятся, и лица у них какие-то незнакомые, вроде бы одинаково мудрые. И шаман Кака молится. Да ведь молится он!
И Курилю вдруг стало не стыдно за свои слезы. Ноги его подломились, и он грузно упал на колени.
Наконец появился поп, а за ним — дьячок. Поп на ходу говорил и пел, помахивая кадилом, а дьячок смотрел в книгу, которую нес перед самым лицом.
Голос Синявина был густым, богатырским, а голос Макария, положившего книгу на стол и сказавшего что-то вдобавок, был тоненьким, бабьим. Но такая разница в голосах не могла удивить северян, привыкших к диким камланиям. Их удивляло другое: определенность происходящего, четкая согласованность и еще серьезность лиц красиво одетых служителей бога. И ото всего этого разные голоса будто разными путями проникали в самую душу, а таинство слов, навсегда записанных в книге, отрывало мысли от всего земного, привычного…
Вдруг оборвав пение, поп обычным голосом приказал:
— Открывайте дверь — пусть люди заходят. Потеснитесь немного. — И он как ни в чем не бывало продолжал пение — службу.
А за тордохом действительно было много людей. Первым вошел Пурама, за ним старики, ребятишки, женщины, молодые ребята. В тордохе стало невыносимо тесно. Теперь уж никто и креститься не мог. А поп пел, говорил, звенел кадилом, обдавая людей сладким дымом, и дьячок своевременно, в лад напоминал ему что-то, поддакивая тонким голосом, будто звонкое эхо.