Ханидо и Халерха
Шрифт:
Чтобы хоть как-то исправить ошибку, из-за которой дрожали ноги, Чайгуургин решил смело вмешаться и проявить суровость вожака рода. Он подошел к иконе, размашисто перекрестился и, словно был совершенно невинен и чист, грубо сказал:
— Говоришь, у тебя дети? У твоей младшей жены все дети на Потончу похожи. Ты сам болтаешь об этом.
— Пьяный я еще не то болтаю. Сам знаешь, что я наговорил вот на него, на сына Курилова. Умные люди не верят мне. Все дети мои.
— Брось старшую — она все равно скоро в тот мир попросится.
— Я привык к ней, как к матери!
— Ты ко многому привык… А средней с детьми отдели часть табуна. У нее дети взрослые.
— Жить с младшей, с этой собачьей важенкой? Да она только о том и думает, чтобы с гостями поспать!
— О господи! Это ли не грехи тяжкие? — Синявин перекрестился, махнул рукой и быстро ушел к себе.
— Ну, что будем делать? — спросил Куриль.
— Не знаю, — ответил Кака. — Не по моей воле. Я хочу — вы не можете.
— Ты за старую жизнь цепляешься, — сказал Ниникай. — Три жены — и все вы жирно живете. А жир на обмане да на крови замешен. Молчи, на крови! Ладно, иди, думай. И мы подумаем. Костер раздуй — холодно.
Куриль ушел за свой полог. Чайгуургин метнулся за ним.
— Что ты к нему пристал? — заговорил чукча. — И без него обойдемся. А почему Ниникай вмешивается?
— Нет, друг мой, теперь не обойдемся без них, — с ненавистью посмотрел на него Куриль. — Если б ты не бросил народ свой в такое время, все хорошо было бы. А ты бросил!
— Но первым попятился ты, — возразил Чайгуургин.
Вместо ответа Куриль постучал кулаком себя по лбу и указал на перегородку, за которой сидел Синявин: мол, думай, что говоришь. И для Синявина он сказал:
— Я не пятился. Мой народ весь окрещен. Ладно, дело нужно спасать. Ниникай утром еще окрестился, а после этого веру принял один Тинальгин.
Ниникай не повлиял! Никто не пришел больше, а все знают, что поп их ждет. На Каку только надежда.
— Я пойду выгонять! — встрепенулся Чайгуургин. — Только не посылай Ниникая.
— Ниникай вместо тебя!
— Как вместо меня? — испугался Чайгуургин.
— Так. Отец Синявин и я приказали. А еще оплошаешь раз — и уже исправник прикажет. Понял мои слова?
Их разговор оборвал злой шепот в тордохе, какая-то тихая ссора.
Чайгуургин задрал полог и увидел всех трех жен Каки, которых выпроваживал муж, но которые уходить не хотели.
Тихая перебранка сразу перешла в громкую, как только вышли Чайгуургин и хозяин тордоха.
— Вот приехали, вот они! — таращил бельмо Кака. — Кто их звал? Это ты, сучка, подговорила их. Мужиков много здесь — я буду пить, а ты с гостями валяться!
Он схватил младшую жену за воротник и потащил ее к выходу. Пинком ударил ее в бок; та вылетела из тордоха, упала, но упал и сам Кака, только назад.
— Мы к русскому келе пришли, мы кресты носить будем, — спешила объяснить происшедшее старшая из трех жен — старушка, одетая в новенький керкер.
— Я, я вас так сейчас окрещу палкой, дуры пустоголовые! — Кака уже был на ногах и глазами искал, что бы такое схватить.
— Кака, перестань — здесь божий дом, а не ваша яранга! — вмешался Куриль. — Идите наружу и объясняйтесь.
Выпроваживать семейство Каки было опасно — узнают правду, перегрызутся, и никто к попу не придет больше. Но что делать? То же самое произойдет и здесь, только в скандале сам поп будет замешан.
В общем, надежда на Каку пропадала.
Подгоняя стадо своих жен в направлении каравана, только что прибывшего из Халарчи, Кака быстро объяснил женщинам, что от него требует поп и почему он один решил окреститься — крещение он будто бы принимает только затем, чтобы не попасть на войну. И мудрость хозяина уже была признана, как вдруг навстречу им — сам Мельгайвач с женой.
— Куда? — спросил Кака, поглядев на своего пастуха зверем.
Но Мельгайвач сам был страшен в этот момент — он шел к попу, чтобы принять крещение и заодно сделать попытку рассчитаться с Какой. Ничего Мельгайвач не ответил. А Кака все понял и поплелся за женами теперь не просто смирный, а безразличный ко всему в среднем мире. Все страсти, пережитые им, не шли ни в какое сравнение с тем, что на него сейчас надвигалось. Мельгайвач отнимет полтабуна, а может, и больше. А это будет и концом шаманства его, потому что все от него отвернутся. Потом ненависть, месть — и все пропало. Но может быть хуже: назовут страшными русскими словами — антихристом, изувером, припомнят все, свяжут и отвезут в Среднеколымск. Оленей и добро отдадут царю…
Надо спасаться. А как?
Начали разгружать караван, ставить ярангу.
А тем временем Мельгайвач сидел вместе с попом и головой юкагиров и рассказывал другу исправника, посланцу бога, жуткую, дикую историю своей жизни. Синявин знал эту историю, но с тех пор лет прошло много, не все он помнил, да и совсем иной, более страшной предстала она на живой исповеди самого пострадавшего. Погоня за богатством, обман и подлости, вражда между шаманами, коварство шамана Сайрэ, старика, захватившего в жены сиротку-красавицу, зависть к славе его, потом безумие — распоротый живот и чудовищная подлость Каки-выродка, проходимца-шамана, отнявшего половину богатства и взявшего богача в пастухи… Теперь Мельгайвач хочет стать христианином и просит восстановить справедливость — заставить Каку возвратить подло захваченное богатство.
Долго думал Синявин. Однако ничего определенного не сказал. Сказал, что он не власть, а священник, что он тем не менее подумает, посоветуется как быть.
Ушел от попа Мельгайвач православным — Иваном Ивановичем Мельгайвачом; единственная жена его стала Анной.
За это время шаман Кака ничего хорошего не придумал. Но все же решил: надо идти к Курилю, унизиться перед ним и попросить пощады.
Куриль уже знал, что так оно и случится, — он ждал его.
Они встретились в малом тордохе.